ЭКЛОГА Х К этой последней моей снизойди, Аретуза, работе. Галлу немного стихов сказать я намерен, но только б И Ликориде их знать. Кто Галлу в песнях откажет? Пусть же, когда ты скользить под течением будешь сиканским, Горькой Дорида струи с твоей не смешает струею. Так начинай! Воспоем тревоги любовные Галла, Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник. Не для глухих мы поем, — на все отвечают дубравы. В рощах каких, в каких вы ущельях, девы наяды, Были, когда погибал от страсти своей злополучной Галл? Ни Пинд не задерживал вас, ни вершины Парнаса, Ни Аганиппа, что с гор в долины Аонии льется, Даже и лавры о нем, тамариски печалились даже, Сам, поросший сосной, над ним, под скалою лежащим, Плакал и Мёнал тогда, и студеные кручи Ликея. Овцы вокруг собрались, — как нас не чуждаются овцы, Так не чуждайся и ты, певец божественный, стада, — Пас ведь отары у рек и сам прекрасный Адонис. Вот пришел и овчар, с опозданьем пришли свинопасы, Вот подошел и Меналк, в желудевом настое намокший. Все вопрошают: "Отколь такая любовь?" Появился Сам Аполлон: "Что безумствуешь, Галл, — говорит, — твоя радость, В лагерь ужасный, в снега с другим Ликорида сбежала". Вот пришел и Сильван, венком украшенный сельским, Лилии крупные нес и махал зацветшей осокой. Пан, Аркадии бог, пришел — мы видели сами: Соком он был бузины и суриком ярко раскрашен. "Будет ли мера?" — спросил. Но Амуру нимало нет дела. Ах, бессердечный Амур, не сыт слезами, как влагой Луг не сыт, или дроком пчела, или козы листвою. Он же в печали сказал: "Но все-таки вы пропоете Вашим горам про меня! Вы, дети Аркадии, в пенье Всех превзошли. Как сладко мои упокоятся кости, Ежели ваша свирель про любовь мою некогда скажет! Если б меж вами я жил селянином, с какой бы охотой Ваши отары я пас, срезал бы созревшие гроздья. Страстью б, наверно, пылал к Филлиде я, или к Аминту, Или к другому кому, — не беда, что Аминт — загорелый. Ведь и фиалки темны, темны и цветы гиацинта. Он бы со мной среди ветел лежал под лозой виноградной, Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы. Здесь, как лед, родники, Ликорида, мягки луговины, Рощи — зелены. Здесь мы до старости жили бы рядом. Но безрассудная страсть тебя заставляет средь копий Жить на глазах у врагов, при стане жестокого Марса. Ты от отчизны вдали — об этом не мог я и думать! — Ах, жестокая! Альп снега и морозы на Рейне Видишь одна, без меня, — лишь бы стужа тебя пощадила! Лишь бы об острый ты лед ступней не порезала нежных! Я же достану свирель, стихом пропою я халкидским Песни, которые мне сицилийский передал пастырь. Лучше страдать мне в лесах, меж берлогами диких животных, И, надрезая стволы, доверять им любовную нежность. Будут стволы возрастать, — возрастай же с ними, о нежность! С нимфами я между тем по Меналу странствовать буду, Злобных травить кабанов, — о, мне никакая бы стужа Не помешала леса оцеплять парфенийские псами. Вижу себя, — как иду по глухим крутоярам и рощам Шумным. Нравится мне пускать с парфянского лука Стрелы Цидонии, — но исцелить ли им яростный пыл мой? Разве страданья людей жестокого трогают бога? Нет, разонравились мне и гамадриады, и песни Здешние. Даже и вы, о леса, от меня отойдите! Божеской воли своим изменить мы не в силах стараньем! Если бы даже в мороз утоляли мы жажду из Гебра Или же мокрой зимой подошли к берегам Ситонийским, Иль, когда сохнет кора, умирая, на вязе высоком, Мы эфиопских овец пасли под созвездием Рака. Все побеждает Амур, итак — покоримся Амуру!" О Пиериды, пропел ваш поэт достаточно песен, Сидя в тени и плетя из проскурников гибких кошелку. Сделайте так, чтоб они показались ценными Галлу, Галлу, к кому, что ни час, любовь моя так возрастает, Как с наступленьем весны ольховые тянутся ветки. Встанем: для тех, кто поет, неполезен сумрак вечерний, Где можжевельник — вдвойне; плодам он не менее вреден. Козоньки, к дому теперь, встал Геспер, — козоньки, к дому!