Письмо XCI Сенека приветствует Луцилия! (1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем Луг- дунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему по- надобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед, ка- ких только можно опасаться, как ему казалось. А такого неожиданного и, пожалуй, неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь: ведь не бывало даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один не был уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих местах пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожира- ло все и ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали такими сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города. И нигде, в конце концов, не случалось таких пожаров, чтобы ничего не осталось для другого пожара. (2) А тут столько прекрасных творений, каждое из которых могло бы прославить любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору случилось такое, чего и на войне нет причин бояться. Кто бы мог пове- рить? Теперь, когда во всем мире царит спокойствие, приходится спраши- вать, где Лугдун, украшенье Галлии! Фортуна, если настигала бедою целую общину, всегда давала возможность бояться предстоящих испытаний. Все ве- ликое рушилось в течение некоего срока, а здесь вечером был огромный го- род - утром его не было. Я дольше рассказываю тебе о его гибели, чем он погибал. (3) Все это надломило дух нашего Либералиса, несгибаемый и стойкий перед его собственными горестями. И не без причины: все неожи- данное гнетет нас сильнее, невиданность прибавляет тяжести бедствиям, всякий смертный, удивляясь, горюет больше. (4) Поэтому ничто не должно заставать нас врасплох. Нужно посылать душу навстречу всему и думать не о том, что случается обычно, а о том, что может случиться. Есть ли что-нибудь, чего фортуна при желании не сгубила бы в самом расцвете? на что бы не напала и не ударила тем гроз- нее, чем ярче оно блистало? Есть ли трудное и недоступное для нее? (5) Она налетает не всегда одним путем, не всегда проходит его до конца; иногда она поражает нас нашими же руками, иногда, довольствуясь собственными силами, находит опасности без виновника. Безопасного време- ни нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война и оплоты безопасности делаются источниками страха; друг становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье разражается вне- запной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от врагов, хотя их у нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их находит в са- мом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает болезнь, самых здоровых - чахотка, самых невинных - кара, самых нелюдимых - смута. Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею силой поза- бывших о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой бла- госклонности богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает. Кто сказал "один день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно ча- са, мига, чтобы низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем бессилии и в наших обстоятельствах, если бы все погибало так же медлен- но, как возникает; но нет, медлителен только прирост, ущерб тороплив. (7) Все непрочно - и частное, и общественное; судьба городов, как судьба людей, вертится колесом. Среди полного спокойствия встает ужас; нигде нет причин для смятенья - а беды налетают, откуда мы их меньше всего ждем. Царства, устоявшие и в междоусобных, и во внешних войнах, рушатся без всякого толчка. Много ли государств благополучно пережили счастье? Значит, нужно думать обо всем и укреплять дух против всего, что может случиться. (8) Держи в мыслях ссылку, пытки, войны, болезни, кораблекру- шенья. Случай может отнять у тебя родину и тебя - у родины, может бро- сить тебя в пустыню, может сделать пустыней место, где сейчас задыхаются в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что входит в человеческий удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит часто, а самое худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть духом, пора- жаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все, что под силу фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от одного землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в Македонии? Сколько раз опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто при- ходят эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом перед лицом всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так велика, как гласят о ней слухи. (10) Выгорел богатый город, украшенье провинций, бывший их частью, но частью особой, и при этом стоявший на одном, не слишком высоком холме. Но когда-нибудь время изгладит даже следы всех тех городов, о величье и благородстве которых мы слышим те- перь. Разве ты не видал, как в Ахайе изничтожились уже и основанья слав- ных городов и не осталось ничего, что свидетельствовало бы о самом их существованье? (11) Рушится не только рукотворное, череда дней опрокиды- вает не только воздвигнутое человеческим искусством и усердием; оплывают горные цепи, волны покрывают те места, откуда моря и вдали не видно бы- ло; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие огнями, обглодал прежде вы- сокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, - сравнял их с низинами. Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы должны спокойно сно- сить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть; всех ждет один конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного дыханья приг- нетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки, прорывает ли напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье ветхость, от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат, превра- щая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги судьбы. Знаю только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди брен- ности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего ка- кой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел для того, чтобы подняться еще прекрасней. Часто урон расчищает место большей удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и величественней. Тимаген5, ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печа- лят его по одной причине: он знает, что все сгоревшее будет поднято из развалин еще краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все будут состязаться, стараясь восстановить утраченное величавей и прочнее. Да будут нерушимы основания, заложенные ими при добрых знаменьях на долгий век! Ведь этой колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и для человека не предел! Выведенная Планком, она окрепла и стала много- людной благодаря удачному местоположению, но сколько тяжелых напастей вынесла за тот срок, пока человек успевает состариться! (15) Пусть же наш дух научится понимать и терпеть свой жребий и зна- ет, что фортуна отважится на все; у нее столько же прав над державами, сколько над самодержцами, столько же власти над городами, сколько над людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в мир, где живут по этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится - убирайся любой доро- гой! Негодуй, если несправедливое установление метит только в тебя, но если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и низко, примирись со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас величиной гробниц и тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие меньше. Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о городах я скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим. Учре- дитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен, лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он изрека- ет: "Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь македонский, принялся изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать, как мала земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому, что он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно ли быть великим на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требую- щим прилежного внимания и непосильным для безумца, простирающего свои помыслы за океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и нас- тавник отвечал: "Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай же, что так говорит тебе сама природа: "То, на что ты жалуешься, для всех одинаково, дать что-нибудь легче никому невозможно, но, кто хочет, может сам себе все облегчить". - Чем? - Спокойствием духа. Тебе придется и страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если отпущен будет тебе долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и умереть. (19) Но незачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы, ко- торых не перенесть. Страх перед этим - из общего мнения; ты боишься смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов? Остро- умно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для меня то же самое, что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди они вылетают или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от бесславных! И как сама молва, так и все названное мною страшно вам без причины: не будь приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра от враж- дебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать то, чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от казни, от тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров. Письмо ХСП Сенека приветствует Луцилия! (1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислужива- ющие, - благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради глав- ного. А главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая в подчинении у разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотно- сит с собою. Ведь и божественный разум стоит во главе всего и ничему не подчинен, и наш разум, происходящий от него, таков же. (2) Если в этом мы согласны, то непременно согласимся и в другом: блаженная жизнь заклю- чается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложи- лись обстоятельства. В этом - единственное нерушимое благо. Счастлив, повторяю, тот, кого ничто не умалит; он стоит на вершине и опирается только на самого себя, - а кто держится чужой помощью, тот может и упасть. В ином случае над ними обретает силу многое, нам не принадлежа- щее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой здравомыслящий человек ста- нет собою восхищаться, накопив чужое? (3) Что есть блаженная жизнь? Безопасность и постоянное спокойствие. А их дает величье духа, дает упорство и постоянство в том, что хорошо обдумано. Как прийти к этому? Постичь истину целиком; соблюдать во всех поступках порядок, меру, приличие и добрую волю, благожелательную, неиз- менно послушную разуму, достойную и любви, и восхищенья. Чтобы сказать все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца должен быть таким, какой приличествует и богу. (4) Чего желать тому, кому досталось все честное? Ведь если что-нибудь, помимо честного, может способствовать благо- денствию, тогда из того же самого будет состоять и блаженная жизнь, а без этого ее не бывает. Но что может быть глупее и позорнее, чем пола- гать, будто благо разумного духа слагается из вещей неразумных? (5) Не- которые, однако, считают, будто высшее благо можно увеличить, ибо оно неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже Антипатр, один из ве- ликих чиноначальников этой школы, сказал, что придает внешнему некоторое значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь, - это ведь то же самое, что быть недовольным дневным светом, если не горит еще ка- кой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем солнце? (6) Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты непременно хочешь прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или наслаж- денье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает, и она вольна вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А вот наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы добавляем нера- зумное, к честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже нас- лажденье, (7) так что же вы не решаетесь сказать, что человек бла- женствует, когда нёбо его ублажено? И ты причисляешь пусть не к мужам, но хотя бы к людям того, для кого высшее благо состоит из вещей прият- ных: лакомств, красок, звуков? Прочь его из прекрасного разряда существ, второго после богов, - к бессловесным скотам, ибо сам он животное, до- вольное кормом. (8) Неразумная часть души сама состоит из двух половин: первая - отважная, честолюбивая, безудержная, подверженная страстям; вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям. Половину необуздан- ную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и достойнейшую мужа, не- которые отставляют, а для блаженной жизни считают необходимой половину хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей, унижая и опошляя благо самого высокого по рожденью существа, превращая к тому же это бла- го в нечто чудовищное, составленное из разных и не подходящих друг к другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий: Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной, Снизу - тело у ней морской чудовищной рыбы, Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.' С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и провор- ные; а из каких чудищ составляют иные мудрость? (10) "Первейшее ис- кусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей ввере- на бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы принимать пи- щу". Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней части, достойной поклонения и причастной небу, оказывается прилепленным бессильное, ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после доб- родетели, сам ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение же изнеживает ее и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти соче- тание тел, больше рознящихся между собою? С самым сильным соединяют са- мое вялое, с суровым - пустячное, с чистейшим - не знающее удержу ни в чем, вплоть до кровосмешенья. - (11) "Так что же, если крепкое здоровье, и покой, и отсутствие страданья ничуть не мешают добродетели, ты не станешь к ним стре миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как к благам, а потому только, что они не противны природе и я принимаю их по здравому суж- денью. Какое же в них будет тогда благо? Только одно: правильность выбо- ра. Ведь когда я беру одежду, какую мне подобает, когда гуляю, сколько положено, когда ужинаю, как мне должно, то не ужин, не прогулка, не одежда суть блага, а мое обращение с ними, мое умение соблюсти в каждом деле отвечающую разуму меру. (12) Я и сейчас повторю: выбрать чистую одежду - это достойный предмет стремлений, потому что человек по природе - существо чистое и опрятное. Выходит, благо есть не сама по себе чистая одежда, а выбор чистой одежды, так как благо - не в самой вещи, а в ее выборе, и честность заключена в нашем действии, а не в том, на что оно направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о вещах сказано и о теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой, тело - ее пок- ров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч ни лучше, ни хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят выбор, я предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не они сами. (14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага дос- тигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства нет у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье и от- сутствие увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более неверо- ятную: даже терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным и даже быть блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть это и меньше. Ибо если добродетель может сделать так, чтобы человек не был несчастен, ей еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь расстоя- ние от блаженства до высшего блаженства меньше, чем от несчастья до бла- женства. Так неужели же то, что способно вырвать человека из всех прев- ратностей и перенести его в число блаженных, не может сделать и ос- тального - дать ему высшее блаженство? Неужели оно лишится сил у самой вершины склона? (16) В жизни есть вещи приятные, есть неприятности, но и то и другое - вне нас. Если человек добра не бывает несчастен даже под гнетом всяческих неприятностей, неужто он не испытывает высшего бла- женства только потому, что лишен той или иной приятной вещи? Нет, как под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы стать несчаст- ным, так недостаток приятного не низведет его с вершины блаженства; выс- шее блаженство он испытывает независимо от всех приятных вещей так же, как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его высшее благо можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно говорил, что огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все, что блестит без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила и яркость солнца не убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами преграда и не дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет своим путем. Пусть солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и не медлительней, потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18) Так же и все противостоящее добродетели ничего у нее не отнимает. Она не становится меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же и бьет нам в глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу, наподобье солнца во мгле. Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же бессильны, как облака против солнца. (19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело не в столь уж цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и это заблуждение: добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным приписывает- ся то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и недос- тойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны справедли- вость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот, ничего не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим: могучие и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом, если считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если оста- вить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не на- добно стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы не- зачем было ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны те- ла не делают несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь что бес- сильно ухудшить наше состояние, то и наилучшему состоянию неспособно по- ложить конец. (21) Мне возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между ними есть еще теплое; так же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни несчастен". - Я хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я добавлю к теплому больше холодного, оно станет холодным, если больше го- рячего, оно станет в конце концов горячим. А если тому, кто ни блажен, ни несчастен, я добавлю несчастий, он, по-вашему, не станет несчастным; значит, ваше сравненье не похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни бла- женный, ни несчастный; я добавлю к его бедам слепоту, - он не станет несчастным, добавлю изнуренье, - он не станет несчастным, добавлю посто- янные тяжкие боли, - он не станет несчастным. Чью жизнь столько бед не сделают несчастной, у того они и блаженной жизни не отнимут. (23) Кто подался, как ему остановиться? А если что не дает ему скатиться донизу, оно же удержит его и на вершине. - "Неужели невозможно уничтожить бла- женство в жизни?" - Его даже и убавить нельзя! Потому-то одной доброде- тели и довольно для блаженной жизни. - (24) "Что же, стало быть, тот мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая боль, не блаженнее то- го, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне: разве он лучше и честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить блаженнее, нужно жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и блаженнее не будет. Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и блаженная жизнь, чей источник - добродетель. - Сама добродетель - столь великое благо, что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость века, горе, всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье недостойно того, чтоб она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? - Будущее ей не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит вечные блага. Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу - затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя доб- родетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажут- ся слова, которые некто мог сказать среди жесточайших мучений: "Какое блаженство!" - А ведь этот голос донесся из самой мастерской наслаж- денья! "Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3, измученный и задержкой мочи, и болью незаживающих язв на животе. (26) Так невероятна ли такая вещь для почитателей добродетели, если ее можно найти и у подданных наслаждения? Они, выродившиеся, низкие духом, ут- верждают, будто среди тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец бу- дет ни несчастен, ни блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу, почему бы добродетели, сброшенной с ее высоты, не скатиться до самого низа! Она либо должна давать блаженство, либо, если ее от этого отреши- ли, ей не помешать нам стать несчастными. Покуда она на ногах, ее не прогнать: ей подобает только полное пораженье - или полная победа. - (27) Говорят и так: "Только бессмертным богам досталась на долю и добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое подобье и тень божес- ких благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не достигнуть". - Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас поддается совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши пороки. Вто- рым после мудреца стоит тот, в ком еще мало стойкости, чтобы всегда блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и колеблется. Ему хочется иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее на вид и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так неу- жели он на всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем придется каяться? В человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у него подвижна, сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая, она отдаляется от блага4. Пока он еще не стал человеком добра, - но становится им. А кто еще добра не достиг, тот плох. Только Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5 равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился. Какие у тебя причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога? Все окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его соучастники, и члены его тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, ес- ли ее не пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устрем- ленное к небу, так и душа наша, которой можно подняться, насколько она хочет, с тем и создана природой, чтобы желать равного с богами и так не оставлять праздными своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чу- жою дорогой карабкается она ввысь; трудно было бы идти к небу, - а она возвращается. (31) Встав на этот путь, она шествует смело, презревши все, не оглядываясь на деньги: золото и серебро для нее достойны того мрака, в котором лежали, она ценит их не по блеску, бьющему в глаза не- веждам, но по прежней грязи, из которой выкопала их наша алчность. Она, повторяю, знает, что богатства не там, где их копят, - наполнять надо душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой всех вещей, пусть всту- пает во владение всей природой, чтобы ограничить свои владения пределами востока и запада, чтобы обладать всем по обычаю богов и с высоты своего изобилия презирать богачей, не столько радующихся своим сокровищам, сколько удрученных чужими. (33) Поднявшись на такую высоту, душа и о плоти заботится, как о неизбежном грузе, но не любит ее и не подчиняется тому, над чем поставлена. Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь, не говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней забо- титься, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. (34) Из своей плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спраши- вает, что случится потом с останками. Как мы пренебрегаем остриженными волосами и бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть челове- ка, не заботится, куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли его огонь, покроет ли земля, растерзают ли звери, - все это. на ее взгляд, имеет к ней так же мало касательства, как послед - к новорожден- ному. Что переставшему существовать до того, растащат ли птицы его тело, или оно будет сожрано, отданное морским собакам в добычу? " (35) Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных угроз от тех. кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. "Нет, - говорит он, - мне не страшны крючья, не страшно гнусное для тех, кто увидит, растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу от- дать мне последний долг, никому не поручаю моих останков; природа сама заботится, чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит тех. кого жестокость вышвырнула в поле". Превосходно говорит Меценат: Что мне гробница моя? Похоронит останки природа! Можно подумать, будто это сказано человеком, высоко подпоясанным! От природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от посто- янных удач 7. Будь здоров Письмо XCIII Сенека приветствует Луцилия! (1) В том письме, где ты сетовал по поводу смерти философа Метронак- та, словно он и мог, и должен был бы пожить дольше, я не обнаружил обыч- ной твоей справедливости, которая всегда при тебе, кем бы ты ни стал и чем бы ни занимался, и которой тебе недостает только в одном - в том же, в чем и всем. Я встречал многих, кто был справедлив к людям, и ни одно- го, кто был бы справедлив к богам. Мы каждый день ругаем рок: почему то- го-то он унес посредине пути? почему не унесет такого-то,. а продлевает его старость, тягостную и для него, и для других? (2) Молю" тебя, рассу- ди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа те- бе? Какая разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда,. откуда все равно придется уйти? Заботиться нужно не о том, чтобы жить долго, а о том, чтобы прожить довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь ли вдосталь, - от твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а полна она, если душа сама для себя становится благом и сама получает власть над со- бою. (3) Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? Такой человек и не жил, а замешкался среди, живых, и не поздно умер, а долго умирал. Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня его счи- тать мертвым. (4) А этот погиб во цвете лет! - Однако выполнил обязан- ности доброго гражданина, доброго друга, доброго сына и нигде ничего не упустил. Пусть век его неполон, зато жизнь полна. Прожил восемьдесят лет! Нет, восемьдесят лет просуществовал, - если только не говорить "прожил" в том же смысле, как говорят "дерево живет". Молю тебя, мой Луцилий, постарайся, чтобы жизнь наша, подобно" драго- ценностям, брала не величиной, а весом. Будем мерить ее делами, а не сроком. Хочешь знать, в чем разница между мужем бодрым, презирающим фор- туну, выполнившим все, что положено на службе у жизни,, поднявшимся до высшего ее блага, и тем, у кого за плечами долгие годы? Один пребывает и после смерти, другой погиб, не успев умереть. (5) Так будем славить и причислять к счастливцам того, кто и отпущенной ему малости нашел хоро- шее применение. Он увидел истинный свет, не был одним из многих, он жил, а не прозябал. Иногда небо над ним было ясно, иногда, как бывает, сиянье могучего светила мерцало ему сквозь облака. Зачем спрашивать, долго ли он прожил? Он жил! Он пришел и к потомкам, оставив по себе память. (6) Я не откажусь, конечно, если мой срок продлится на много лет, но если он будет урезан, не стану говорить, будто мне чего-то не хвати- ло-для блаженной жизни. Я ведь не привязался мыслями к тому дню, который сулит мне последним жадная надежда: на всякий день я смотрю как на пос- ледний. Зачем ты спрашиваешь меня, когда я родился? Могу ли числиться среди еще не старых? Свое я получил. (7) Человек может быть. совершенн- ным и при тщедушном теле - так и жизнь может быть совершенной и при меньшем сроке. Возраст принадлежит к числу вещей внешних. Как долго я проживу, зависит не от меня, как долго пробуду - от меня 1. Требуй от меня, чтобы я не провел мой бесславный век, как в потемках, чтобы я жил, а не тащился мимо жизни. (8) Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни? Жить, пока не достигнешь мудрости, - не самой дальней, но самой великой цели. Тут уж можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди них, ста- вить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты вернул ей жизнь лучшей, нежели получил. Ты успел показать на примере, что такое муж добра, каков он и как велик; а если тебе прибавят времени, то и оно не будет отличаться от прожитого. (9) И все же - до каких пор нам жить? Мы насладились знанием всего и вся. Мы знаем, от какого начала поднимается природа, как она устраивает вселенную, как все по тем же кругам возвращает год, как замыкает все, что было прежде, и сама себе становится пределом. Мы знаем, что звезды движутся своею силой, что только земля стоит на месте, а остальное не- сется с безостановочной скоростью. Мы знаем, как луна проходит мимо солнца, почему более медленное светило оставляет позади более быстрое, как получает от него свет и как теряет. Мы знаем, по какой причине нас- тупает ночь и возвращается день. Вот и надо отправиться туда, чтобы все увидеть вблизи. (10) Мудрец говорит: "Я смело ухожу туда не в надежде на то, что мне открыт, по моему разумению, путь к моим богам. Я заслужил быть принятым в их число и уже был среди них: я послал к ним мою душу, а они мне нис- послали свою. Но допустим, что я исчезаю совершенно, что от человека ни- чего не остается; мое мужество не меньше, даже если я ухожу в никуда". - (11) "Он прожил меньше лет, чем мог бы!" - Есть книги, где мало стихов, но и достойные хвалы, и полезные. А вот "Летописи" Танудня - ты ведь знаешь, как они объемисты и как их называют2. Жизнь некоторых пото- му и долга, что похожа на "Летописи" Танузия. (12) По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым. То, о чем ты так хлопочешь, ничтожно. Разве в том дело, долго ли ты будешь избегать неизбежного? Будь здоров. Письмо XCIV Сенека приветствует Луцилия! (1) Некоторые принимают только ту часть философии, что дает особые наставления человеку в каждой роли и, не стремясь придать стройность всему в его жизни, советует мужу, как вести себя с женою, отцу - как воспитывать детей, хозяину - как управлять рабами; прочие же части фило- софии они отставляют как витающие за пределами нашей пользы, - как будто можно дать совет касательно части, не постигнув прежде всей жизни в це- лом. (2) А вот Аристон Стоик, наоборот, считает эту часть легковесной, не проникающей глубоко в сердце. Ей, со всеми ее наставлениями1, помога- ют, по его словам, в наибольшей мере основоположенья "философии и опре- деление высшего блага: ибо кто хорошо его понял и усвоил, тот сам себя наставит, как надобно поступать в каждом деле. (3) Как овладевающий ис- кусством бросать копье старается попасть в намеченное место и приучает руку направлять оружье, а потом, приобретя благодаря упражненью и навыку эту способность, пользуется ею, как захочет (ведь он научился поражать не тот или этот предмет, а любой, какой пожелает), - так снаряженный на все случаи жизни не нуждается в напоминаньях по каждому из них; он ведь постиг все: не как нужно жить с сыном или с женой, а как нужно жить пра- вильно, сюда же входит и то, как нужно жить с женою и детьми. (4) Клеанф считает и эту часть полезной, однако бессильной, если она не проистекает из философии в целом, не знает ее основоположений и правил. Значит, тут различаются два вопроса: полезен ли этот раздел или бес- полезен и может ли он сам по себе создать человека добра, иначе говоря, этот ли раздел лишний, или он делает лишними все остальные разделы. (5) Кто хочет представить его лишним, говорит так: "Если какая-нибудь прег- рада перед глазами мешает видеть, надо ее убрать, а покуда она застит зрение, даром будет стараться поучающий: "Ходи так, протяни руку сюда". Так же точно, если что-нибудь ослепляет душу и препятствует разглядеть порядок наших обязанностей, пустое дело поучать: "Так-то живи с отцом, так-то - с женою". Поучения бесполезны, пока ум помрачен заблуждениями; а рассеется их мрак, - станет видно, чего требует каждая обязанность. Не то ты будешь учить его, как нужно поступать здоровому, но здоровым не сделаешь. (6) Ты показываешь бедняку, как нужно вести себя, когда есть богатство; но разве такое может быть, покуда бедность при нем? Ты объяс- няешь голодающему, что бы он делал, насытившись; а ты лучше утоли голод, засевший у него в утробе. И то же самое я говорю тебе обо всех пороках: их надо устранить, а не поучать тому, что при них невозможно. Если ты не изгонишь ложные мнения, которыми мы страдаем, ни скупой не станет слу- шать о том, как должно пользоваться деньгами, ни трусливый - о том, как презирать опасность. (7) Добейся, чтобы он знал, что деньги - не благ" и не зло, покажи ему, как несчастны богачи. Добейся, чтобы он знал. что всеобщие пугала, в том числе и боль и смерть, не так страшны, как толку- ет всюду молва. Хотя смерть непреложный закон, есть и тут великое утеше- ние: ни к кому она не приходит дважды; а против боли лучшим лекарством будет упорство духа, который все может облегчить себе стойкостью и тер- пением. Боль по природе хороша и тем, что длительная не может быть сильной, а сильная - длительной. Нужно мужественно встречать все, что приказывает нам мировая неизбежность". (8) Когда, внушив ему эти осново- положенья, ты научишь его видеть свой удел в мире, когда он узнает, что блаженна жизнь, ищущая не наслаждений, а согласия с природой2, когда по- любит добродетель как единственное человеческое благо и как единственно- го зла станет бежать позора, а все прочее: богатство, почести, крепкое здоровье, власть - признает безразличным, не причисляемым ни к благу, ни ко злу, - тогда ему незачем будет напоминать все по отдельности и твер- дить: "Ходи так, обедай этак! Это пристало муж чине, это - женщине, это - женатому, это холостому". (9) Кто усердно напоминает, тот обычно сам на это не способен. Так наставляет дядька - мальчика, бабушка - внучку; так сердитый учитель рассуждает о том, что сердиться нельзя. Войди в школу, где учат грамоте, и ты убедишься: о чем так надменно вещают фило- софы, все есть в детских прописях. (10) Далее, должен ли ты давать советы о вещах явных или сомни- тельных? Где все ясно, вразумленья не нужны; дающему советы о вещах сом- нительных не верят - значит, все наставленья излишни. Об этом запомни вот что. Если ты вразумляешь в случае темном и неясном, нужно помочь се- бе доказательствами; а станешь доказывать, - взятые для доказательства примеры будут сильнее вразумлений, так что хватит их одних. (11) "Так относись к другу, так - к согражданину, так - к союзнику". - "Почему?" - "Потому что это справедливо". - Но все это внушит мне тот раздел, где говорится о справедливом. Здесь я найду и то, что к справедливости нужно стремиться ради нее самой, и то, что к ней не принуждает никакой страх, не приманивает никакая награда, и то, что любящий в этой добродетели что-нибудь, кроме нее самой, не бывает справедливым. Когда я проникнусь такими убежденьями, зачем мне нужны будут наставленья всех желающих учить ученого? Для знающего наставленья излишни, для незнающего их не- достаточно. Ведь он должен слышать не только, как его наставляют, но и почему. (12) Кому, повторяю, нужны наставленья: обладающему или не обла- дающему истинными мненьями о благе и зле? У кого их нет, тому ты ничуть не поможешь: его уши заткнула молва, противоречащая твоим вразумленьям; а кто верно судит о том, к чему должно стремиться и чего избегать, знает и без твоих слов, что ему делать. Значит, всю эту часть философии можно отбросить. (13) Есть две причины наших преступлений: или в душе живет злонравие, укрепляемое превратными мнениями, или, даже если ложные понятия ею не овладели, она склонна к ним и легко развращается, прельщаемая какой-ни- будь неподобающей видимостью. Значит, мы должны либо излечить больной дух, избавив его от пороков, либо еще свободный от них, но тянущийся ко злу, захватить заранее. И то, и другое делают основоположенья философии - и, стало быть, другой род наставлений ничего не дает. (14) И потом, если наставлять каждого в отдельности, дело это окажется неохватным. Ведь ростовщику нужны одни наставленья, земледельцу - другие, купцу - третьи, ищущему дружбы царей - четвертые; любящему свою ровню потребны не те, что любящему стоящих ниже. (15) В браке придется поучать, как об- ращаться мужу с женой, которую он взял девушкой, и как с женой, которая до женитьбы знала мужчин; как жить с богатой и как - с бесприданницей. А разве не будет, по-твоему, никакой разницы между плодовитой и бесплод- ной, между пожилой и молоденькой, между матерью и мачехой? Нельзя охва- тить все разряды, а каждый из них требует своего. Между тем законы фило- софии кратки, но связывают все. (16) Прибавь к этому, что наставленья мудрости должны быть определенными и твердыми; то, чего нельзя опреде- лить, лежит вне мудрости, которая знает границы вещей. Значит, эта нас- тавительная часть философии должна быть отброшена: ведь она то, что обе- щает немногим, не может дать всем, а мудрость охватывает всех. (17) Нет разницы между безумием всеобщим и тем, которое поручают лечить врачам, - кроме одной: тут страдают недугом, а там - ложными мнениями. Тут причина неистовства - в состоянии здоровья; там само оно есть нездоровье души. Кто начнет наставлять безумца, как он должен говорить, как ходить, как вести себя на людях и как - дома, тот будет безумнее вразумляемого: зна- чит, надо лечить черножелчие, устранять саму причину безумия. То же сле- дует делать, и когда безумна душа: нужно изгнать безумье, а не то все вразумляющие речи пропадут даром. (18) Вот что говорит Аристон. Ответим ему на всё по отдельности. Во-первых, возразим на его слова о том, что преграду, мешающую глазу ви- деть, надо убрать. Согласен, тут нужны не советы, как смотреть, а ле- карство, которое прочистило бы зрение и согнало с глаза вредную помеху. Но мы видим благодаря природе, и убравший преграду вернул бы ей исконную способность. А чего требует от нас каждая обязанность, тому природа не учит. (19) Потом тот, у кого вылечили бельмо, не может сразу же, как прозреет, возвращать зрение другим; а кого избавили от злонравья, тот и других избавляет. Нет нужды ни в ободрении, ни в советах, чтобы глаз по- нял свойства красок; без всякого вразумления любой отличит черное от бе- лого. А вот душа нуждается во многих поученьях, чтобы увидеть, как сле- дует поступать в жизни. Даже больных глазами врач не только лечит, но и вразумляет. (20) "Нельзя, - говорит он, - подставлять ослабевшее зрение вредному свету: от тьмы переходи сперва к сумеркам, потом отважься на большее и постепенно приучись терпеть ясный свет; нельзя заниматься пос- ле еды; нельзя насиловать воспаленные и вспухшие глаза; надо избегать сильного и холодного ветра в лицо". И прочие советы в таком роде враче- ванье присоединяет к лекарствам, помогая ими не меньше, чем снадобьями. - (21) "Заблуждение - причина всех грехов; а от него наставленья нас не избавят, не вытеснят ложных мнений о благе и зле". - Не спорю, сами по себе наставления слишком слабы, чтобы опровергнуть в душе превратные убежденья; но разве они поэтому не могут быть полезны в сочетании с дру- гим? Во-первых, они освежают память; во-вторых, то, что в общем и целом видится неясно, по частям можно рассмотреть тщательнее. Ведь так ты мо- жешь назвать лишними и утешения и ободренья; но они лишними не бывают, - а значит, и вразумленья тоже. - (22) "Глупо, - говорит он, - поучать больного тому, что он должен был бы делать здоровым. - Нужно вернуть ему здоровье, а иначе все нас- тавленья бесполезны". - Но разве нет у больных и у здоровых общего, о чем им надо напоминать? Например, чтобы они не были жадны в еде, чтобы избегали усталости? Значит, есть общие наставленья и для бедного и для богатого. - (23) "Вылечи алчность, и тебе не в чем будет вразумлять ни бедняка, ни богача, если успокоится их жажда наживы". - Но разве одно и то же - не быть жадным до денег и уметь пользоваться деньгами? Алчные не знают в них меры, а пользоваться ими не умеют не одни алчные. - "Унич- тожь заблуждения - ив наставленьях не будет надобности". - Неверно! Представь себе, что алчность утихла, представь, что жажда роскоши крепко связана, дерзость обуздана, леность пришпорена; но даже избавившись от пороков, мы должны будем учиться, что и как нам делать. - (24) "Вразум- ления бессильны против тяжких пороков". - Но и врачеванье не побеждает неисцелимых болезней; однако к нему прибегают ради излеченья одних или облегченья других недугов. Даже сила всей философии - если она соберет для этого все свои силы - не искоренит отвердевшей застарелой язвы в ду- ше; но если она лечит не все, это не значит, будто она ничего не лечит. - (25) "Много ли пользы указывать на очевидное?" - И даже очень! Порой мы и знаем, да не замечаем. Напоминанье не учит, а направляет и будит наше вниманье, поддерживает память, не дает упустить из виду. Мы прохо- дим мимо многого, что лежит перед глазами; напомнить - это вроде как ободрить. Часто душа не хочет видеть и очевидного; значит, нужно внушить ей знание самых известных вещей. Тут к месту повторить изреченье Кальва3 в речи против Ватиния: "Вы знаете, что подкуп был, и все знают, что вы это знаете". (26) Ты знаешь, что дружбу нужно чтить свято, но не делаешь этого. Знаешь, что бесчестно требовать от жены целомудрия, а самому сов- ращать чужих жен, знаешь, что ни ей нельзя иметь дело с любовником, ни тебе - с наложницей, - а сам не поступаешь так. Поэтому нужно порой при- вести тебя в память: таким вещам следует не лежать в запасе, а быть под рукой. Что полезно для нас, нужно часто встряхивать, часто взбалтывать, ибо оно должно быть не только известно нам, но и всегда наготове. К тому же так и очевидное становится обычно еще очевиднее. - (27) "Если то, чему ты поучаешь, сомнительно, надобны вдобавок до- казательства, - и выходит, что полезны они, а не поученья". - А что если и без всяких доказательств поможет сила влияния самого вразумляющего? так же, как ответы правоведов действительны, даже если не приведено ос- нование? И потом то, чему поучают, весомо и само по себе, особенно если оно вплетено в стихи или в свободной речи сжато в изреченье. Возьми хоть Катоновы слова: "Покупай не то, что нужно, а что-необходимо. А чего не нужно, за то и асе отдать дорого" 4. А каковы изречения, или высказанные оракулом или подобные им: "Береги время! Познай себя!" (28) И разве ты будешь требовать обоснований, услышав от кого-нибудь такие стихи? Забвение - лекарство от любых обид, Храбрым фортуна помощница. Ленивый сам себе помеха.5 Таким словам не нужны заступники: они задевают чувства и приносят пользу силою самой природы. (29) В душе заключены семена всех благород- ных дел, и вразумленья пробуждают их, - так искра, если помочь ей легким дуновеньем, выпускает на волю свой огонь. Добродетель выпрям ляется от малейшего прикосновения и толчка. Кроме того, в душе есть нечто слишком глубоко запрятанное; оно-то и освобождается, будучи произнесенным. Есть и лежащее разрозненно, чего неопытный ум не может собрать воедино. Зна- чит, все это должно быть сведено и связано, чтобы стать сильнее и под- нять душу выше. (30) А иначе, если наставленья ничего не дают, надо уп- разднить всякое образование и довольствоваться одною природой. Кто так говорит, тот не видит, что один человек по природе подвижен и остер умом, другой медлителен и туп и, во всяком случае, один умнее другого. Сила природного ума растет, питается наставленьями, к врожденным убеж- деньям он присоединяет новые и исправляет превратные. - (31) "Если кому неизвестны правильные основоположенья, в чем вра- зумления помогут ему, опутанному пороками?" Понятно, освободиться от них! Ведь врожденные задатки в нем не угасли, а только затемнены и за- давлены, они и так пытаются прорваться ввысь, одолев все злое, а обретя защиту и помощь в наставлениях, и совсем укрепятся, - если только они не отравлены и не убиты долгою заразой, потому что тогда обучение философии их не восстановит, каким бы ни было оно усиленным. В чем разница между основоположениями философии и наставлениями? Только в том, что первые - это общие наставления, а вторые - на случай. Учат и те, и другие, но од- ни - в целом, другие - по частям. - (32) "Если кто усвоил правильные и честные основоположения, того излишне вразумлять". - Ничуть не бывало! Пусть он обучен тому, что надлежит делать, но не всегда ясно видит это. Ведь не только страсти мешают нам поступать благородно, но и неумение найти то, что требуется в том или другом деле. Иногда строй нашей души хорош, но она ленива и неопытна в отыскании путей к выполнению долга, - а их-то и указывают наставленья. - (33) "Избавь его от ложных мнений о благе и зле, замени их истинными - и вразумленьям нечего будет делать". - Без сомненья, душа обретает таким образом правильный строй, - но не только таким. Хотя из многих доводов и сделан вывод, что есть благо и что - зло, но и наставленьям кое-что остается на долю: ведь и разум- ность, и справедливость состоят в исполнении обязанностей, а в чем наши обязанности, растолковывают наставленья. (34) И еще правильное сужденье о добре и зле подтверждается исполненьем обязанностей, к которому нас приводят наставления. И основоположения, и наставленья друг с другом согласны: и первые не могут быть впереди без того, чтобы за ними не сле- довали вторые, и вторые идут за ними в свой черед, показывая, что первые - впереди. - (33) "Наставлений бессчетное множество". - Неверно! Тех, что отно- сятся к вещам самым важным и необходимым, - не бессчетное множество. И не так уж различаются они в зависимости от места, времени и лица. Да и тут можно дать общие наставления. - (36) "Нельзя вылечить наставлениями безумье; значит, и злонравие тоже". - И это не так. Избавив от безумия, ты возвращаешь здоровье; а за изгнанием ложных мнений не сразу приходит уменье видеть, что следует делать, а если и приходит, то вразумленье ук- репляет правильность суждений о благе и зле. Неправда и то, что настав- ленья для безумцев бесполезны: пусть одни они не исцеляют, но помогают лечению, а предупрежденье и порицанье держит безумных в узде. Я говорю о тех, у кого разум поврежден, а не отнят. - (37) "И законы не могут добиться, чтобы мы поступали, как должно, а что такое законы, как не наставленья вперемежку с угрозами?" - Прежде всего, они потому и не убеждают, что грозят, наставленья же не заставля- ют, а уговаривают. Потом законы страхом удерживают от злодейства, нас- тавленья поощряют к выполнению обязанностей. Прибавь к этому, что и за- коны полезны для добрых нравов, по крайней мере если они не только пове- левают, но и учат. (38) Тут я не согласен с Посидонием, который говорит: "Мне не нравится, что к Платоновым законам приложены их основания: ведь закон должен быть краток, чтобы невеждам легче было его усвоить. Он - как божественный голос свыше, приказывает, а не обсуждает. По-моему, нет ничего холоднее и нелепее, чем закон со вступлением. Вразумляй меня, го- вори, что я должен делать! Я не учусь, а подчиняюсь". - Законы поистине полезны: ведь мы видим, что в государствах с дурными законами и нравы дурные. - "Но полезны-то они не для всех". - (39) И философия так же, однако от этого она не становится бесполезной и бессильной образовать наши души; а что такое философия, как не закон жизни? Но допустим, что законы бесполезны; из этого не следует, что бесполезны и увещанья. Либо тогда уж признай, что утешать, разубеждать, ободрять, порицать, хвалить также бесполезно. Ведь эти речи - разного рода вразумления, благодаря им достигаем мы совершенного состояния души. (40) Ничто так не облагоражи- вает душу, ничто так не возвращает на прямой путь колеблющихся и склон- ных к порочности, как общенье с людьми добра. Часто видеть их, часто слышать - все это постепенно проникает в сердце и обретает силу настав- ления. Право, даже встретить мудреца полезно: есть в великом человеке нечто такое, что и без слов действует благотворно. (41) Я затрудняюсь сказать тебе, откуда это действие, но понимаю, что оно есть. Как говорит Федон6, "укус мелких тварей нечувствителен, до того тонка и обманчива их вредящая сила; место укуса вспухает, но и в опухоли не видно ранки. То же самое - и общение с людьми мудрыми: ты и не заметишь, как и когда оно принесло тебе пользу, но пользу от него заметишь". - (42) Ты спросишь, к чему это все. - Добрые наставления, как и добрые примеры, если они всег- да с тобой, принесут пользу. Пифагор говорит, что иной становится душа у входящих во храм, созерцающих вблизи изваянья богов, ожидающих голоса некого оракула. (43) Кто станет отрицать, что некоторые наставления поражают даже са- мых неискушенных? Например, эти изреченья, такие короткие, но такие ве- сомые: Ничего сверх меры! Для тех, кто жаден, всякая корысть мала. Что ты другим, того же от других ты жди.7 Слыша это, мы чувствуем некий удар, и нельзя уже ни сомневаться, ни спрашивать "почему?". Вот до чего захватывает, даже и без всякого обос- нованья, истина. (44) Если благоговение смиряет души и обуздывает поро- ки, то почему же неспособно на это поучение? Если порицание может усты- дить, почему и поучение, даже прибегая к одним лишь наставленьям, не в силах добиться того же? Конечно, действует больше и проникает глубже та- кое поученье, которое подкрепляет наставления разумными доводами, при- бавляет, почему надо сделать то или это и какая награда ждет сделавшего и послушного наставнику. Если есть польза от приказов, то и от вразумле- ний тоже; но от приказов польза есть, - а значит, есть она и от поуче- ний. (45) Добродетель разделяется на две части: на созерцание истины и поступки. Созерцать учит образованье, действовать - поучение. Правильные поступки и упражняют, и обнаруживают добродетель; если убеждающий посту- пить так полезен тебе, то полезен будет и поучающий тебя. Итак, если правильно поступать необходимо для добродетели, а как поступать пра- вильно, указывает поучение, стало быть, и оно необходимо. (46) Две вещи больше всего укрепляют дух: вера в истину и вера в себя. И то. и другое дается поучением, потому что ему верят, и, поверив, чувствуют в душе ве- ликое вдохновение и веру в себя; значит, вразумление вовсе не излишне. Марк Агриппа8 из всех, получивших от гражданской войны славу и могущест- во, один был удачлив не в ущерб народу, и он говорил, что многим обязан такому изречению: "Согласием поднимается и малое государство, раздором рушится и самое великое"9. Благодаря этим словам, он стал, как сам гово- рит, и добрым братом, и другом. (47) Если такие изреченья, глубоко восп- ринятые в душу, образовывают ее, то неужели неспособна на это та часть философии, которая слагается из таких изречений? Добродетель дается от- части обучением, отчасти упражнением, - ибо нужно и учиться, и закреп- лять выученное делом. А если это так, полезны не только постановления мудрости, но и наставленья: они словно указом сдерживают и обуздывают страсти. - (48) "Философия двояка: это и знания, и душевные свойства. Кто при- обрел знания и понял, что следует делать и чего избегать, тот еще не мудрец, если его душа не преобразилась в соответствии с выученным. А третья часть философии - наставленья - исходит из первых двух: из осно- воположений и свойств души; и коль скоро их обеих довольно для совершен- ной добродетели, третья оказывается излишней". - (49) Но так и утешение окажется излишним, потому что и оно исходит из тех же частей, и поощре- ние, и убеждение, и само доказательство, потому что источник всех их - свойства души сильной и сохраняющей свой строй. Пусть они и берут начало от наилучших свойств души, но эти наилучшие свойства и создают их, и создаются ими. (50) И потом все, что ты говоришь, относится только к му- жу совершенному, поднявшемуся на вершины человеческого счастья. А к ним приходят медленно; между тем и всякому, не достигшему совершенства, но стремящемуся к нему, нужно показать, какую дорогу избрать в своих пос- тупках. Мудрость, быть может, выберет ее и без вразумления, - она ведь привела уже душу к тому, что та иначе как верным путем не двинется. А кому послабее нужен кто-нибудь идущий впереди: "Этого избегай, делай так". (51) Кроме того, нельзя ждать, покуда такой человек сам узнает, что лучше всего делать, тем временем он будет блуждать, и заблужденья не допустят его прийти к тому, чтобы ни в ком не нуждаться. Значит, его нужно направлять, пока он не сможет направлять себя сам. Мальчиков учат по прописям: охватив детские пальцы, чужая рука водит ими по изображению букв, потом детям велят подражать образцам, улучшая по ним почерк; так и наша душа получает пользу, обучаясь по прописям. (52) Вот чем доказывается, что вся эта часть философии вовсе не лиш- няя. Дальше спрашивается, довольно ли ее одной, чтобы создать мудреца. Этому вопросу мы посвятим особый день; а пока и без всяких доказательств разве не ясно, что нам нужен некий помощник, чьи наставления противо- борствовали бы наставленьям толпы? (53) Ни один голос не доносится до нашего слуха безнаказанно: нам вредят, желая нам блага, вредят, прокли- ная, - потому что и проклятья сеют в нас ложные страхи, и добрые пожела- ния любящих учат дурному. Они отсылают нас к благам далеким, неверным и ускользающим, хотя мы можем добыть счастье и дома. (54) Невозможно, я повторяю, идти правильным путем: в сторону тянут родичи, тянут рабы. Никто не заблуждается про себя, всякий заражает безумием ближних и зара- жается от них. Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого. Любой, делая другого хуже, становится хуже и сам; обучившись низости, всякий учит ей; а в итоге получается та безмер- ная гнусность, в которой собрано воедино все худшее, что известно каждо- му. (55) Пусть же будет при нас некий опекун, который и за ухо дернет, и даст отпор людским толкам, и окриком заглушит похвалы толпы. Ты ошиба- ешься, полагая, будто наши пороки рождены с нами: они нас настигли, вне- сены в нас извне. Так пусть частые вразумления оборонят нас от мнений, провозглашаемых вокруг. (56) Природа не навязывает нам ни одного порока, она производит нас на свет незапятнанными и свободными. Ничто разжигаю- щее нашу алчность не поместила она на виду, но бросила нам под ноги и золото, и серебро, давая попирать и топтать все то, из-за чего попирают и топчут нас. Она подняла наше лицо к небу, пожелав, чтобы мы, глядя вверх, видели все, что она создала величавым и дивным: восход и закат, и плавный ход мчащейся вселенной, днем открывающий взору земное, ночью не- бесное, и движенье светил, медленное, если сравнить его с бегом целого, но быстрое, если вспомнить, какие пространства обегают они с никогда не перемежающейся скоростью, и все прочее, достойное восхищения, что либо появляется в свой черед, либо мелькает, движимое внезапными причинами, как, например, огненные борозды в ночи, и зарницы в разверзающемся без всякого шума и стука небе, и огни в виде столпов, балок и еще многого. (57) Все это она поместила над нами, а вот золото и серебро и железо, никогда не знающее из-за них мира, она скрыла, ибо к нам в руки они по- падают на горе. Мы сами извлекаем на свет то, из-за чего будем сра- жаться, мы сами, раскидав груды земли, вы капываем и причину, и орудие своей гибели; мы вручили нашу пагубу фортуне и не стыдимся ставить выше всего то, что лежало в земле ниже всего. (58) Ты хочешь убедиться, что блеск, ослепивший тебе глаза, обманчив? Пока металлы погружены в грязь и облеплены ею, нет ничего отвратительнее, ничего тусклее! Когда их вытас- кивают из тьмы длиннейших копей, покуда они не отделены от родной грязи и не стали тем, что есть, нет ничего безобразнее! Наконец, взгляни на мастеров, чьи руки очищают этот род бесплодной, безобразной земли! Ты увидишь, сколько на них копоти! (59) А ведь душу эти металлы пачкают больше, чем тело! Больше грязи на их владетеле, чем на изготовителе! Значит, необходимо, чтобы тебя вразумляли, чтобы при тебе был благо- мыслящий защитник, чтобы среди великого шума и суматохи лживых речей слышался хоть один голос... Какой голос? Да тот, что шепнет тебе на ухо, оглушенное криками честолюбцев, спасительное слово; что скажет: (60) "Нечего завидовать тем, кого толпа зовет великими и счастливыми; незачем из-за плеска рук терять здравый ум и спокойствие духа; незачем тебе гну- шаться собственной безмятежностью из-за вон того, шествующего среди фас- ций в пурпурном одеянье, незачем считать его счастливее себя потому, что перед ним расчищают дорогу, а тебя ликтор прогоняет с пути. Если хочешь власти, и тебе полезной, и никому не тягостной, - изгони пороки! (61) Много найдется таких, что подожгут города, разрушат то, что было неприс- тупным много веков и благополучным много поколений, взгромоздят насыпь вровень с крепостным холмом, возведенные на невиданную высоту стены сок- рушат таранами и другими орудиями. Есть много таких, что погонят прочь войска, будут неотступно грозить неприятелю с тыла, дойдут, залитые кровью, до великого моря; но и они, победители, побеждены алчностью. При их приближении никто не в силах сопротивляться, но и они не в силах соп- ротивляться честолюбию и жестокости; когда казалось, что они гонят вра- гов, их самих гнали. (62) Несчастного Александра гнала и посылала в не- ведомые земли безумная страсть к опустошению. Или, по-твоему, здрав умом тот, кто начал с разгрома Греции, где сам был воспитан? кто отнял у каж- дого города то, что там было лучшего, заставив Спарту рабствовать, Афины - молчать? кто, не довольствуясь поражением многих государств, либо по- бежденных, либо купленных Филиппом 10, стал опрокидывать другие в других местах, неся оружье по всему свету? чья жестокость нигде не останови- лась, уставши, - наподобие диких зверей, загрызающих больше добычи, чем требует голод? (63) Уже множество царств он слил в одно; уже греки и персы боятся одного и того же; уже носят ярмо племена, свободные даже от власти Дария; а он идет дальше океана, дальше солнца, негодует, что нельзя нести победу по следам Геркулеса и Либера10 еще дальше, он готов творить насилие над самой природой. Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья - на дне. (64) И Гнея Помпея не разум и доблесть убеждали вести войны, междоу- собные и внешние, а безумная страсть к ложному величию 12. Он шел то на серторианские войска в Испании, то против пиратов, чтобы установить мир на морях; (65) но все это были только предлоги продлить свою власть. Что влекло его в Африку, что на север, что против Митридата, что в Армению и во все уголки Азии? Конечно, бесконечная жажда подняться еще выше, - хо- тя только ему одному его величье казалось малым. Что толкало Цезаря к роковому для него и для республики исходу? Жажда славы и почестей, не знавшая меры страсть возвышаться над всеми. (66) Он не мог потерпеть над собою даже одного, хотя государство терпело над собою двоих. По-твоему, Гай Марий 13, однажды консул (ибо одно консульство он получил, остальные взял силой), когда разбил кимвров и тевтонов, когда гонялся за Югуртой по африканским пустыням, разве шел против опасностей по веленью доблес- ти? Нет, Марий вел войско, а Мария вело честолюбие. (67) Эти люди, нико- му не дававшие покоя, сами не ведали покоя, будучи подобны смерчам, ко- торые все захватывают своим вращением, но прежде приведены во вращенье сами и потому налетают с такою силой, что сами над собою не властны. Явившись на беду многим, они на себе чувствуют потом ту губительную си- лу, которой вредят другим. И не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье. (68) Нужно распустить эту ткань из примеров, окутывающую нам глаза и уши, нужно опорожнить сердце, наполненное пагубными речами. Пусть расчи- щенное место займет добродетель, - она искоренит все поддельное и прельщающее вопреки истине, она отделит нас от толпы, которой мы слишком уж верим, и вернет нас к правильным сужденьям. В том и состоит мудрость, чтобы обратиться к природе и вернуться туда, откуда изгнало нас всеобщее заблужденье. (69) Большой шаг к исцелению - покинуть подстрекателей бе- зумья, подальше отойти от людей, которые толпятся, заражая друг друга. Хочешь убедиться, что это правда, - погляди, как по-разному живут на- показ народу или для себя. Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности; но где нет свидетеля и зри- теля, там утихают пороки, чья награда - указывающие на тебя пальцы и ус- тавившиеся взгляды. (70) Кто наденет пурпур, если некому его показать? Кто прикажет подавать на золоте, ужиная в одиночку? Кто, лежа один в те- ни сельского дерева, расставит всю свою роскошную утварь? Никто не при- хорашивается напоказ самому себе или немногим и близким людям; нет, все пышное убранство своих пороков разворачивают, смотря по числу глазеющих. (71) Это так: поклонник и сообщник - вот кто подстрекает нас на все наши безумства. Добейся, чтобы мы ничего не выставляли напоказ, - и ты добьешься, чтобы мы перестали желать. Честолюбие и роскошь и безудерж- ность хотят подмостков; ты вылечишь их, если спрячешь". (72) Потому-то, если мы живем среди городского шума, пусть будет при нас наставник, который, наперекор хвалителям огромных имуществ, хвалит богатого при малом достатке, измеряющего изобилье потребностью. Напере- кор превозносящим милость и власть сильных, пусть зовет почет ным досуг, отданный наукам, и душу, от внешних возвратившуюся к своим благам. (73) Пусть покажет, как блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв. Вот у них и спирает дыханье и начинается дрожь, когда они заглянут в бездну собственного величия. Они думают обо всяческих превратностях, делающих вершину столь скользкой, (74) они страшатся желанного прежде, и счастье, через которое они стали в тягость всем, еще тягостнее гнетет их самих. Тогда они хвалят отрадный и независимый досуг, ненавидят блеск, ищут пу- тей бегства от своего величия, покуда оно не рухнуло. Тут-то ты и уви- дишь философов от страха, и безумную судьбу, дающую здравые советы. Ибо, словно благополучие и благомыслие несовместимы, мы правильно судим в бе- де, а удача уносит верные сужденья Будь здоров. Письмо XCV Сенека приветствует Луцилия! (1) Ты требуешь от меня немедленно расквитаться с тобою и написать о том, что я счел нужным отложить и потом растолковать в свой срок: спо- собна ли та часть философии, которую греки называют napaive_tixif), а мы - назидательной, одна лишь дать совершенную мудрость. - Я знаю, ты не обидишься, даже если я нарушу обещанье. Но я его исполню в подтвержденье пословицы: "Впредь не проси того, чего получить не хочешь". (2) Ведь мы иногда прямо-таки набиваемся на то, от чего отказались бы, будь оно нам предложено. Легкомыслие ли это или угодничество. наказывать его надо скорым согласием на просьбу. Мы слишком часто хотим показать, будто же- лаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длинней- шую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно скатанную, и, прочитав большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Чи- тай, читай!" - а сами только того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто про себя желаем одного, вслух - Другого, и даже богам не говорим правды; но боги либо нас не слушают, либо жалеют. (3) А я отомщу без малейшего милосердия и заставлю тебя читать нескончаемое письмо; и когда ты будешь это делать без всякой охоты, говори: "Я сам накликал беду!" Считай тогда себя одним из тех, кого допекает жена, высватанная с великими хлопотами, кому опостылели богатства, собранные ценой обильного пота, кого до муки тяготят почетные должности, ради которых шли на любые уловки и труды, - словом, одним из совиновников собственных бед. (4) А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу. - Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из правильных поступков; к правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для блаженной жизни". - Но наставленья ведут к правильным поступкам не всег- да, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат в осаде превратные мнения, наставлять ее бесполезно. (5) Потом некоторые, даже поступая правильно, не знают сами, что правильно поступают. Ведь только образованный, прошедший всю науку с начала и постигший ее суть, может соблюсти все статьи, чтобы знать, что надлежит делать, когда, насколько, как и с кем. Другому, даже при самом упорном желании, невозможно вершить то, что велит честность, от всей души, - он будет оглядываться и коле- баться. - (6) "Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с из- бытком довольно для блаженной жизни; а так как первое верно, верно и второе". - На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления, но не одни только наставления. - (7) "Если все науки довольствуются нас- тавлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся с попутным ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой, не бла- гоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке; значит и для науки жить они могут сделать то же". - (8) Но все эти науки заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что про- возгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает оказать свое действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой препятствия. Хо- чешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех прос- тительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая вина - погрешить по своей воле. (9) Вот что я имею в виду. Грамматик не покрас- неет, заведомо употребив неправильное выражение, и покраснеет, употребив его по неведенью. И намного виновнее перед своей наукой врач, если он не понял, что больной отходит, чем если сделал вид, будто не понял. А в на- уке жизни намеренное прегрешение постыднее. Прибавь к этому, что во всех науках и искусствах, даже в самых сво- бодных, есть не только наставленья, но и основные правила, - как, напри- мер, во врачебном искусстве. Поэтому у Гиппократа - своя школа, у Аскле- пиада - своя, и своя - у Темисона1. (10) И у каждой из умозрительных на- ук есть свои основы, которые греки называют 86ур.дта, а мы вольны назы- вать "основоположеньями", или "первичными установлениями", или "исходны- ми утверждениями", - их ты найдешь и в геометрии, и в астрономии. Фило- софия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она и созерцает, и действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в земных делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь мир и не остаюсь среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас или разубеждать; меня манит великое, то, что выше вас: (11) Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала, Все из которых творит, умножает, питает природа И на которые все после гибели вновь разлагает, - как говорит Лукреций2. Следовательно, как наука умозрительная, она имеет свои основоположенья. (12) Да что там! Даже того, что следует, не исполнить надлежащим образом, если не усвоено общее правило, как соблюс- ти в любом деле все статьи наших обязанностей; этого не сделать тому, кто получил наставления на каждый случай, а не общие. Если их дают по частям, они бессильны и, так сказать, не пускают корней. А основополо- женья - это то, что укрепляет наш дух, сохраняет наше спокойствие и без- мятежность, объемлет всю жизнь и всю природу. Разница между основополо- женьями философии и наставлениями та же, что между первоначальными ве- ществами и отдельными предметами: вторые зависят от первых, первые суть причины вторых, да и всего на свете. - (13) "Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и чего избегать, - а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше, хороших стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась в темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не жить". - (14) Без сомнения, древняя мудрость, особенно при своем рождении, была, как вы говорите, безыскусственна; так и прочие науки, чья тонкость возросла со временем. Но тогда и нужды не было в тщательном лечении. Испорчен- ность еще не выросла настолько и не распространилась так широко; с прос- тыми пороками можно было бороться простыми лекарствами. А теперь нужно строить укрепленья тем заботливей, чем сильнее снаряды, бьющие в нас. (15) Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые оста- навливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло до нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него было меньше дела тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища легка и не испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пи- ща, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были сотни приправ, распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для проголодавшихся, стало бременем для пятых. (16) От этого и бледность, и дрожь в суставах, где жилы расслаблены вином, и злейшая, чем при голоданье, худоба от по- носов; от этого нетвердость ног, всегда заплетающихся, как во хмелю; от этого набухшая влагой кожа по всему телу и живот, растянутый от привычки поглощать больше, чем может вместить; от этого разлитие желчи, вызываю- щей желтизну бескровного лица, от этого хилость, и внутреннее гниение, и сухие пальцы с окостеневшими суставами, и жилы, либо онемевшие до потери чувствительности, либо трепещущие постоянной дрожью. (17) А что говорить о головокружениях? о мучительной боли в глазах и в ушах? о мурашках, пробегающих по горящему мозгу? о тех частях, через которые мы испражня- емся, сплошь изъязвленных изнутри? о бесчисленных видах лихорадок, либо свирепствующих приступами, либо крадущихся тихой сапой, либо грозно на- падающих и сотрясающих все члены? (18) К чему упоминать бесчисленное множество других болезней, карающих за страсть к роскоши? Им были не подвержены те, кто еще не растратил здоровья на удо- вольствия, кто сам себе был и господином, и слугою. Тело закалялось под- лин ным трудом, утомленное или бегом, или охотой, или пахотой. Потом ждала их пища, способная понравиться только проголодавшимся. Вот и не было надобности в разнообразной врачебной утвари, в таком множестве же- лезок и склянок. Проста была причина - и простым было здоровье; обилие блюд породило обилие болезней. (19) Взгляни, сколько всего намешала жаж- да роскоши, опустошительница суши и моря, - чтобы все прошло через одну глотку! Такие разные вещи и не могут соединяться воедино и, проглочен- ные, перевариваются плохо, потому что каждая действует по-своему. Неуди- вительно, что и болезни, вызываемые несовместимыми кушаньями, изменчивы и разнообразны, и еда, в которой насильно перемешаны противоположные по природе части, извергается наружу. Вот мы и болеем, как живем, - на мно- жество ладов3. (20) Величайший врач4, создатель этой науки, говорил, что у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют, и ноги у них больные. Изменилась не природа женщины, а жизнь5: уравняв- шись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. (21) Женщины и полунощничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в ко- личестве масла6 и вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно, вновь измеряют выпитое, все до капли выблевывая, и так же грызут снег, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. И в похоти они не уступают дру- гому полу: рожденные терпеть, они (чтоб их погубили все боги и богини!) придумали такой извращенный род распутства, что сами спят с мужчинами, как мужчины. Что же удивительного, если величайший врач, лучший знаток природы, попался во лжи, и есть столько плешивых и подагрических женщин? Из-за таких пороков они потеряли преимущества своего пола и, перестав быть женщинами, приговорили себя к мужским болезням. (22) В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать ви- ном слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глуби- не болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не было нужды, по малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи. (23) А те- перь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров - и переста- нешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили вспять, и наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые. В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки! (24) Я не говорю о толпах несчастных мальчишек, которых по окончании пира ждут в спальне новые надругательства, не говорю о целом войске юнцов-наложников, разде- ленном по племенам и мастям, - чтобы все были одинаково гладки, у всех одинаково отрос первый пушок, одинаковы были волосы, - не дай бог, если среди курчавых окажется один с прямыми прядями! Не говорю о толпах пека- рей, не говорю о прислужниках, которые по знаку разбегаются за новыми блюдами. Столько людей - и всем дает работу одна утроба! Неужели, по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, да- же если сразу не вредят? (25) Неужели ты думаешь, будто от этого летнего снега не твердеет печень? Неужели ты считаешь, что податливая мякоть этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого осад- ка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа7, эта драгоценная сукровица протухших рыб, -не жжет соленой жижей наших внутренностей? Не- ужели, по твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня, ос- тывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом ры- гается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным перегаром! Можно подумать, будто съеденное не переваривается внутри, а гниет! (26) Я вспоминаю, что когда-то много говорили об изысканном блюде, в которое наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали все, за чем они обычно проводят день: съедобные части венериных и иглистых раковин и устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху ле- жал слой краснобородок, без чешуи и без костей. (27) Лень уже есть все по отдельности - и вот на стол подают то, что должно получиться в сытом животе. Не хватает только, чтобы все приносилось уже пережеванным! Впро- чем, и не хватает самую малость: ведь скорлупа снята, кости вынуты, вместо зубов потрудились повара. - "Лакомиться всем по отдельности стало тяжко - пусть всё стряпают вместе, чтобы вкус был один. Зачем мне протя- гивать руку за чем-нибудь одним? Пусть подадут все сразу, пусть будет сложено вместе и соединено столько, что хватило бы на украшение многих перемен! (28) Пусть знают те, что утверждают, будто все это нужно мне для похвальбы и ради тщеславия: я не выставляю мои яства напоказ, а даю вам их разгадывать. Что всегда бывает отдельно, то пусть будет вместе под одной подливкой; пусть не отличаются друг от друга устрицы, морские ежи, иглистые раковины, краснобородки, перемешанные и сваренные заодно". - Право, в блевотине пища перемешана не меньше! (29) И насколько сложны эти блюда, настолько же разные, многовидные и непонятные болезни порож- даются ими; и врачебное искусство начало вооружаться против них многими способами лечения, многими наблюдениями. То же самое говорю я и о философии. Когда-то, среди не столь тяжких грешников, излечимых даже легким уходом, она была проще; а против нынеш- него разрушения нравов нужно испытать все средства. Пусть бы хоть ими можно было остановить эту заразу! (30) Мы безумствуем не только пооди- ночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен - это прославляемое злодейство? Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в оди- ночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. (31) За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах - получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг друга, вести войны и поручать детям продолжать их, меж тем как среди бессловесных и диких животных царит мир. (32) Против такого могучего и повсеместного безумия философия, которой прибавилось труда, накопила столько же сил, сколько прибыло их у противника. Легко было порицать преданных вину и лакомых до изысканных блюд; немного сил нужно было, чтобы привести на путь воздержности душу, когда она едва с него сошла. (33) Теперь-то потребны Сила. и рук быстрота, и наставник надежный - искусство.8 Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет через край. Жажда роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную награду, того не стыдятся. Человека - предмет для другого человека свя- щенный - убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы развлечь зрителей, с него требуется только умереть. (34) При такой извращенности нравов нужны средства сильнее обычных, чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила. чтобы ис- коренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные мненья. Вместе с основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и бу- дут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют. (35) Если мы хотим связать людей и вырвать их из плена пороков, пусть научатся разли- чать благо и зло, пусть знают, что всё, кроме добродетели, меняет имя и становится то злом, то благом. Как первые узы военной службы - это бла- гочестье, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них, а потом уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им любые порученья, - так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной жиз- ни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель. Пусть дер- жатся ее с неким даже суеверием, пусть ее любят, пусть иначе, как с нею, не хотят и жить. - (36) "Но что же, разве нет честных людей, которые, и не обучаясь тонкостям, ускользнули от пороков и весьма преуспели, слушаясь одних лишь наставлений?" - Согласен, есть, но в них от природы были счастливые задатки, и ум их на лету ловил благотворные советы. Ведь подобно тому как бессмертные боги не учатся добродетели, наделенные всем от рождения, и благость есть часть их природы, так и некоторые люди особого дарования без долгой науки постигают все, что обычно преподается, и впитывают пра- вила честности, едва услышав о них; эти-то умы так восприимчивы к добро- детели и щедры на нее. А у других, слабых и тупых или порабощенных дур- ной привычкой, долго надо счищать ржавчину с души. (37) Впрочем, препо- дав основоположенья философии, можно и склонных к добру быстрее поднять до вершины, и кому послабее помочь и избавить их от порочных мнений. Как необходимы эти основоположенья, можешь убедиться вот на чем9. Есть в нас что-то, делающее нас ленивыми в одном, опрометчиво поспешными в другом. Нельзя ни укротить эту дерзость, ни расшевелить эту косность, не уничто- живши их причин: ложного восхищения и ложного страха. Пока они владеют нами, говори сколько угодно: "Это ты должен отцу, это - детям, это - друзьям, а то - гостям". Кто попытается - того удержит жадность. Пусть человек знает, что нужно сражаться за родину: его отговорит страх; что ради друзей следует трудиться до седьмого пота: ему помешают наслаж- денья; что худшая обида для жены - любовница: его вынудит поступать нао- борот похоть. (38) Стало быть, так же бесполезно давать наставления, не устранив прежде все преграждающее наставленьям путь, как бесполезно класть у кого-нибудь на виду оружье и пододвигать его ближе, не освобо- див ему рук, чтобы за оружье взяться. Чтобы душа могла пойти навстречу нашим наставленьям, ее следует освободить. (39) Представим себе челове- ка, поступающего как должно; но он не станет так поступать постоянно и непременно, ибо не будет знать, почему так поступает. Что-то получается у него правильно либо случайно, либо по навыку, но в руках у него не бу- дет мерила, которым бы он проверил свои поступки и поверил бы, что они правильны. Кто порядочен случайно, тот не может обещать, что будет всег- да таким же. (40) Далее, благодаря наставленьям ты, быть может, будешь делать то, что следует, - но делать все так, как следует, они тебя не научат, а не научив этому, не приведут и к добродетели. Я согласен, после вразумлений ты сделаешь, что следует, - но этого мало; ведь хвалы заслуживает не сам поступок, но то, как он совершен. (41) Что позорнее роскошного ужина, на который тратится всадническое состояние? 10 Что больше заслуживает цен- зорской отметки, - особенно когда пир устраивают, как говорят наши кути- лы, в честь себя самого и своего гения? Но бывало, что самым скромным людям во столько же сестерциев обходились вступительные пиры 11. Одно и то же, если делается ради обжорства, - позорно, если ради чести, - не навлекает упрека, ибо это уже не мотовство, а трата, освященная обычаем. (42) Когда Тиберию цезарю прислали краснобородку невероятных размеров (почему бы мне не сообщить ее вес и не подзадорить наших обжор? - гово- рят, в ней было около четырех с половиною фунтов), тот приказал отнести ее на мясной рынок и добавил: "Ну, друзья, либо я во всем ошибаюсь, либо эту рыбу купят Апиций или Публий Октавий 12". И эта его догадка исполни- лась сверх всех ожиданий: оба стали тягаться за краснобородку, продавае- мую цезарем, и победил Октавий, который, чтобы рыба не досталась Апицию, купил ее за пять тысяч сестерциев, чем стяжал величайшую славу среди своих. Платить такую цену было позорно только для Октавия, - тот, кто послал рыбу Тиберию (впрочем, я и его бы упрекнул), просто восхищен был предметом, достойным, по его мненью, лишь цезаря. (43) Этот сидит подле больного друга, - мы его одобряем: другой делает то же ради наследства, - он коршун, ожидающий падали. Одно и то же может быть и позорным, и честным: важно, почему и как оно делается. Но все будет делаться честно, если мы преданы одной лишь честности и считаем, что в делах человеческих только то и благо, что из нее проистекает. Все остальное - благо лишь на сей миг. (44) Такое убеждение должно прочно укорениться в нас на всю на- шу жизнь; его я и называю основою. Каково будет убеждение, таковы и по ступки, и помыслы, а каковы будут они, такова и жизнь. Кто хочет привес- ти в должный порядок целое, тому мало убедить других в той или этой час- ти. (45) Марк Брут 13 в книге, озаглавленной Пер'1 ха&^хомто-, дает мно- жество наставлений и родителям, и детям, и братьям, - но никто не выпол- нит их как должно, если не с чем будет соразмерять поступки. Так поста- вим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове, - так мореходы должны направлять свой путь по какой-нибудь звезде. (46) Кто живет без цели впереди, тот всегда блуждает. А если непременно нужно поставить себе цель, то становятся необходимы и основоположенья. Я думаю, ты согла- сишься, что нет зрелища постыднее, чем колеблющийся, нерешительный, роб- кий человек, пугливо отдергивающий ногу. Но мы окажемся такими во всяком деле, если не избавимся от всего, что сковывает и удерживает нам душу и не дает вложить в него всего себя. (47) Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы зап- рещаем зажигать им светильники по субботам, - ведь и боги не нуждаются в освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угож- деньем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юно- ной, - богу не нужны прислужники 14 Почему? Да потому что он сам служит роду человеческому, везде и всякому готовый помочь. (48) Пусть человек выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо бежать прочь от докучных суеверий, - все равно он далеко не пойдет, если как должно не постигнет умом, каков есть бог - всем владеющий, все нис- посылающий, безвозмездно -благодетельствующий. В чем причина божеских благодеяний? В природе богов. (49) Заблуждается думающий, будто они не хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них по- терпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, свя- заны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не дала и грозить другим. (50) Начало почитания богов - вера в них; затем следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия, знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную, опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно! (51) Но вот другой вопрос, - как обращаться с людьми? Что нам делать? Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это ма- лость, - не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно, слава для человека - быть милосердным к другому человеку! Поучать ли нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся - указать дорогу, с голодным - поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что сле- дует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило о том, в чем человеческий долг: (52) "Все, что ты видишь, в чем заключе- но и божественное и человеческое, - едино: мы - только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназна- чившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее веле- нию должна быть протянута рука помощи. (53) Пусть будет у нас и в серд- це, и на устах этот стих: Коль скоро сам я человек, то думаю, Что мне ничто не чуждо человеческое.15 Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть". (54) Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами. Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности, отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называ- ется. (55) Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если это возможно, больше всего прилежали душой справедливости. Но он ничего не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны, обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и чем. (56) Ремесленнику нет надобности исследовать свое ремесло, где его начало и каково примененье, так же как и миму - искусство танца. Если такие искусства знают сами себя, этого довольно 16, так как они не охва- тывают жизнь целиком. Добродетель есть знание и себя самой, и других ве- щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко- торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие доста- нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме- чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что для руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до истины не дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо и зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при- ложение добродетелей, обладание вещами удобными, доброе имя и досто- инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует оцен- щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется тебе дороже, чем оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство, милость и власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но тебе этого не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому такие вещи сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, - им нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле- ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению. (60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья, не понимают, что этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для объяснения жизни хватит наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть догматы. Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если бы сказал, что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на- ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж- дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу- ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью, темные - те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным, большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказа- тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит, основопо- ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое де- лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в душе плавает, то необходимы основоположенья, дающие душам непоколеби- мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем: "Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает- ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни другой без них нет. (64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено. Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а серд- це, благодаря которому руки живут и действуют, которое приводит их в движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать я и о -настав- леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как ве- личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в философии тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и допущен- ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным. (65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (вос- пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам не сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, - его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно раз- личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у настав- лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть воздерж- ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то гну- шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к добро- детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и (воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны: предложим достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему, бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня, чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого? Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно пере- нять у другого! (68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок Шествует выше других и мягко ноги сгибает. Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный, И не боится шаги мосту неизвестному вверить. Шумов пустых не пугается он; горда его шея, Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо, Великолепная грудь мускулиста. .. ... Едва прогремит издалека оружье, Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит, Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17 (69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа: я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне надо было бы нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер- вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто поднялся и против Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами цезари- анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим, доказав, что и у республики остались сторонники. Разве что о Катоне мало будет сказать: Шумов пустых не пугается он... Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда поднял свободный голос против десяти легионов и галльских вспомога- тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо чест- нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71) Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! Ведь ему понятно: он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли Ка- тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего среди общего крушенья, нельзя не сказать: Великолепная грудь! (72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисо- вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были, и показать последнюю, самую отважную рану Катона, через которую свобода испустила дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со Сципионом, прекрасные деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы деревянные козлы на пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед свя- тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что сделал Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы не поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас- колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее доби- ваться! В тот день римский народ видел утварь многих, но восхищен был утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат- но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров. Письмо XCVI Сенека приветствует Луцилия! (1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и не понимаешь, что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь меня, то я думаю, что у человека нет никаких несчастий, кроме одного: если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само- му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того: неизбежное. (2) Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне веришь, я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж- дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со мной ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет налога, который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему ужа- саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся, и не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя беспокоила боль в мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели непрестанные убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты, когда желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего этого? Это все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны и пыль, и грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть избавленным от всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста- ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, - а я произношу его не только от чистого сердца, но и с твердостью сердца: да избавят тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам себя: если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, - в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам, кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в стане, а те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, - те голубки, позором избавленные от опасности. Будь здоров. Письмо XCVII Сенека приветствует Луцилия! (1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век пови- нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава- ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства лю- дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из- мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го- ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется так строго, что даже нарисованных животных-самцов чем-нибудь прикрывают. Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денеж- ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и подростками из знатных семей. (3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об- виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был обвинен, и перестал беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей. И это в суде, где сам Катон если и не заседал, то давал показания! Я приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2: (4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми подростками из знатных семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное надбав- ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо- гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить - считай меня виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к тебе, и ночь с этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро- ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже, чем совер- шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло- диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только в случае обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно сказал им на это, после оправдания подсудимого: "Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде - сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7) Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни священно-действо, ни суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого? Расследовали, может ли кто остаться цел после прелюбодеянья; выяснили, что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в чьем присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на Флоралии забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди на зрелищах были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и рас- пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и стра- ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь теперь похоти дано больше всего воли, а законам - меньше всего. Нынче молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый отпирался перед судьями, отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же по- роками, в которых провинился, сводничал во время самого слушанья дела. Кто поверит, что ожидавший приговора за одно прелюбодеянье откупился многими! (10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех ис- кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав- шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11) Не радуется кормчий, если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбоде- янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам. что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де- ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злон- равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур: "Может случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом уверен, быть не может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее смысл ска- занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что у него, даже если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно и есть! Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если так ис- толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью. Поче- му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе, и ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами, пусть охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как кара за зло- действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос- тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы мне освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в постоянной тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит, что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де- ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно терзающее и мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безо- пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но ни- кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отв- ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве- рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со- бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза- ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось бы тотчас же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая за- меняет пытку страхом. Будь здоров. Письмо ХСVIII Сенека приветствует Луцилия! (1) Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья! Если он радуется пришедшему извне, то выбирает хрупкую опору: пришлая радость уйдет. Только рожденное из самого себя надежно и прочно, оно растет и остается с нами до конца; а прочее, чем восхищается толпа, - это благо на день. - Так что же, невозможно ни пользоваться им, ни наслаждаться? - Можно, кто спорит? - но так, чтобы оно зависело от нас, а не мы от него. (2) Все причастное фортуне и плодоносно, и приятно, если владеющий им владеет и собою, не попав под власть своего достоянья. Поэтому, Луцилий, ошибаются полагающие, будто фортуна может послать нам хоть что-нибудь хорошее или дурное: от нее - только поводы ко благу или ко злу, начала тех вещей, которым мы сами даем хороший или дурной исход. Ведь душа сильнее фортуны: это она ведет все туда или сюда, она делает свою жизнь блаженной или несчастной. (3) Душа дурная все оборачивает к худшему, да- же то, что при ходит под видом наилучшего. Душа прямая и чуждая порчи исправляет зловредность фортуны и знанием смягчает с трудом переносимые тяготы; все приятное она встречает скромно и с благодарностью, все неп- риятное - мужественно и со стойкостью. Пусть человек будет разумным, пусть все делает по зрелом размышленье, пусть не берется ни за что непо- сильное. - не получит он этого полного, избавленного от всех угроз бла- га, если не будет заведомо спокоен перед неведомым. (4) Взгляни прис- тально хоть "а других (ведь о чужом мы судим свободнее), хоть на себя, отбросив пристрастие, - и ты почувствуешь и признаешь: ни одна из этих желанных и высоко ценимых вещей не будет на пользу, если ты не воору- жишься против непостоянства случая и всего того, что от случая зависит, если среди утрат не будешь повторять часто и не сетуя: "Боги иначе суди- ли"'. (5) Или даже - чтобы мне сделать этот стих еще мужественнее и справедливее, чтобы ты мог лучше поддержать им душу, - тверди каждый раз, когда что-нибудь произойдет вопреки твоим ожиданьям: "Боги лучше судили". Кто так настроен, с тем ничего не случится. А настроится так только тот, кто задумается об изменчивости человеческих дел прежде, чем почувствует ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богатство, знает, что все это не будет непременно и всегда при нем, и не станет несчастным, если перестанет ими владеть. (6) Всегда в смятении душа, что тревожится за будущее, и до всех несчастий несчастен тот, кто заботится, чтобы все, чем он наслаждается, до конца осталось при нем. Ни на час он не будет спокоен и в ожидании будущего потеряет нынешнее, чем мог бы наслаж- даться. Ведь что жалеть о потерянной вещи 2, что бояться ее потерять - одно и то же. Это не значит, что я проповедую тебе беспечность. (7) Что страшно, то старайся отклонить; что рассудок может предвидеть, то старайся предви- деть; что грозит тебе ударом, старайся заметить и предотвратить,прежде чем оно случится. В этом тебе немало поможет спокойная уверенность и дух, закаленный и ко всему выносливый. Тот может оградить себя против фортуны, кто способен перенести все, что она пошлет; во всяком случае спокойный дух ей не привести в смятение. Есть ли что более жалкое и глу- пое, чем бояться заранее? Что за безумье - предвосхищать собственные несчастья? (8) Я хочу подытожить вкратце то, что думаю, и описать тебе людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нес- тойки в беде, как и до нее. Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно. Одна и та же слабость не дает ему ни правильно оце- нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незнанье меры велит ему воображать свое счастье вечным, а свое достоянье не только не убывающим. но и все возрастающим, и сулить себе неизменность всех случайных преимуществ, за- быв о том маховом колесе, которое переворачивает все человеческое. (9) Потому-то кажутся мне замечательными слова Метродора в том письме, где он обращается к сестре, потерявшей сына - юношу высокого дарования: "Всякое благо смертных смертно!" Он говорит о тех благах, которые всех манят, потому что подлинные блага - мудрость и добродетель - не умирают, они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны. (10) Впрочем, люди так бесстыдны, до того забывают, куда они идут, куда вле- чет их каждый день, что, обреченные однажды потерять все, удивляются всякой потере. То, на чем ты пишешься хозяином, при тебе, но не твое: кто сам непрочен, у того нет ничего прочного, кто сам хрупок, у того нет ничего вечного и непобедимого. Гибнуть и терять одинаково неизбежно, и, поняв это, мы найдем утешенье и спокойно будем терять теряемое неизбеж- но. (11) Но в чем же нам найти помощь против этих потерь? В том, чтобы хранить утраченное в памяти, не допускать, чтобы вместе с ним канул и тот плод, который оно нам принесло. Чем мы владеем, то можно отнять; чем мы владели, того не отнимешь. Верх неблагодарности - не чувствовать себя обязанным за то, что однажды получил, хотя потом и утратил. Случай отни- мает вещь, но оставляет плоды обладанья ею, которые мы теряем сами, воп- реки справедливости сожалея об отнятом. (12) Скажи себе: "Из того, что кажется страшным, все можно одолеть. Многие побеждали что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ - яд, Рутилий - ссылку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь да побе- дим! (13) Опять-таки многие презрели то, что видимостью счастья манит толпу. Фабриций3, будучи полководцем, отверг богатства, будучи цензором, осудил их. Туберон счел бедность достойной и себя, и Капитолия, когда, расставив на всенародном пиру глиняную посуду, показал, как человек дол- жен довольствоваться тем, что и богам годится. Отец Секстий отказался от почетных должностей: рожденный, чтобы править государством, он не принял от божественного Юлия тоги с широкой каймой, ибо понимал: все, что дано, может быть отнято. Так поступим и мы хоть в чем-нибудь мужественно! По- падем и мы в число примеров! (14) Отчего мы слабеем? Отчего теряем на- дежду? Что могло случиться прежде, то может и сейчас. Только очистим ду- шу и будем следовать природе, потому что отступивший от нее обречен же- ланьям, страху и рабству у вещей случайных. Можно еще вернуться на пра- вильный путь, можно все восстановить. Сделаем это, чтобы переносить боль, когда она охватит тело, и сказать фортуне: ты имеешь дело с мужчи- ной; хочешь победить - поищи другого! 4" (15) Такими или подобными речами утишается боль язвы, - хоть я и же- лаю ему, чтобы она облегчилась, или была излечена, или хотя бы осталась такою же и старела с ним. Впрочем, за него я спокоен; это нам грозит урон, у нас будет отнят замечательный старик. Сам он уже сыт жизнью, а если и желает ее продленья, то не ради себя, а ради тех, кому он поле- зен. Так что, оставаясь жить, он являет свою щедрость. (16) Другой бы положил конец этим мукам, а он считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни. - "Так что же, если обстоятельства его убедят, неу- жели он не уйдет?" - А почему ему не уйти, если никто уже не сможет при- бегнуть к нему? если ему не о чем будет заботиться, кроме своей боли? (17) Вот что значит, Луцилий, учиться философии у жизни, упражняться в ней, видя перед собою истинный пример: разумного человека, его мужество перед лицом подступающей смерти, среди гнетущих болей. Кто делает, как должно, у того и учись, как должно делать. До сих пор мы приводили дово- ды: может ли кто-нибудь противиться боли, сломит ли приближающаяся смерть даже великие души. (18) Но к чему слова? Взглянем воочию! Ему не смерть дает мужество сопротивляться боли и не боль - сопротивляться смерти. Он противится и той, и другой, полагаясь только на себя. Он страдает терпеливо не в надежде смерти и с охотой умирает не потому, что ему невтерпеж страданья. Страданья он терпит, смерти ждет. Будь здоров. Письмо XCIX Сенека приветствует Луцилия! (1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он потерял младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отс- тупил от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с тем, кто заслуживает скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко .ранен- ному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть пре- сытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те, кто на- рочно взялись горевать, должны быть немедленно наказаны: пусть знают, что и слезы можно лить по-глупому. (2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты об- наружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий век. (3) Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам. А ведь мне уже, клянусь, казалось, что тебе хватит мужества противостоять и большим, а не то что этим призрачным бедам, от которых люди стонут только по обы- чаю. Даже потеряв друга - а это для нас самый тяжкий урон! - ты должен заставить себя больше радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать об утрате. (4) Но большинство людей не считает, сколько им было дано, сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторо- на такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно. Значит, был у тебя друг, - и все пропало даром? Столько лет общей жизни и единодуш- ного товарищества во всех занятиях ничего не дали? Вместе с другом ты хоронишь и дружбу? Что же ты горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы от того, что он был? Поверь мне: пусть случай отнимет тех, кого мы люби- ли, - немалая часть их существа остается с нами. То время, что прошло, наше; что было, то теперь в самом надежном месте. (5) Располагая на бу- дущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, - как будто буду- щее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро в прошлое. Кто радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы обладанья всеми вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно - ожиданием, чей ис- ход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое - воспоминанием, которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать самое надеж- ное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если только мы не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается. (6) Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей, умерших молодыми, как шли от костра в сенат или возвращались к другой общественной обязанности, как сразу принимались за дела. И ненапрасно: ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему не поможешь, и во-вторых, несправедливо сетовать на то, что с одним случилось, ос- тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между тоскую- щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому, что сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре- мя, подумай, как коротко ристалище, по которому мы бежим так быстро; посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми про- межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий к одному концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только предшествовал тебе. Так есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел дорогу, которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест- но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело- веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем, о чем сами говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету- ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны общим уделом: кто родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход один. Рассто- янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все не- сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в нечто противопо- ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее из- вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в чем никто еще не обманулся. - "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен- цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и охвати мыслью весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется человечес- ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко- торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги? (11) Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды, скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому, кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству. ( 13) Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре- ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что опасаться тут можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать поводы для скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14) Я не увещаю тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь плохого о тебе мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам. Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух тос- кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу! (15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы во время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче- го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже, что я все это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что из этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют- ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для са- мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол- чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-ни- будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска- тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь, как и во всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства, смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда- емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут, как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого, бессильно прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По- тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж плачет, либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. Я скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о горестной кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос- тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скор- би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя про- литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп- реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв- ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа- ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа, их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вок- руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про- лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристой- ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно, повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел поч- тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего, кроме подлинных чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле- дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразум- ных. (22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не- вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по- хорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и о том, что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту- на не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о нем, торжественно чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут приходить к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются неохотно, а тем более к самой печали. Если ты наслаждался его речами, его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай, что сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской душе. (24) Бесчеловечно забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле- зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих птенцов птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь - короткой. (25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали есть некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое время. Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты подумаешь о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби, по- лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь приятно- го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас- тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не допус- кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но что невероятнее, что бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или в самой же скорби ловить наслажденье? (27) То, чему поучаем мы, честно: когда чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби примешать наслаждение! Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им мо- лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время, пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь, чтобы сама печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или соеди- нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в са- мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". - Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь благо - наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть не- отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время рыться в своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее? (29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные, но не применимые для других по своей мерзости и непристойности; то, что где-нибудь при- несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в другом месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для этой язвы нужны более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего плохого уже не чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает то- го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло- хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы- тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого уже нет? Но и быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при- носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто оплаки- вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем: что до краткости века, то если сравнить его со вселенной, мы все равны, - и юноши, и старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже наз- вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей жизни близок к ничто, и однако (таково наше безумие!) люди стремятся раздвинуть его. (32) Я написал это тебе не потому, что ты-де ждешь от меня такого позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о чем проч- тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял духом и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут упасть на тебя, но упадут непременно. Будь здоров. Письмо С Сенека приветствует Луцилия! (1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия "О делах гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом, забыв, что речь идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит каждое на место. Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь по-своему прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная она или прерывистая. Не меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У Фабиа- на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и, хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо и откро- венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали. Но пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори он сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так увлекло бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это немало - привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет, к чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме- лее может рассчитывать на будущее. Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя сме- лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова? (5) В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не найдешь грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не переставлены вопреки своей природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в изреченье, а изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что шерохо- ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь не- нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого мрамора, ни множества желобов, по которым вода течет через спальню, ни комнаты бедняка, ни всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная простым уб- ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к этому, что о слоге нет единого мненья. Одни требуют, чтобы он был и растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой шероховатости, что везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова и обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно. (7) Почитай Цицерона: у него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости. У Азиния Поллиона2, наоборот, - неровный, скачущий, обрывающийся на тех местах, где меньше всего ждешь. У Цицерона все завершается, у Поллиона - летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере и единому образцу. (8) Еще ты говоришь, что все кажется тебе слишком обыденным, лишенным возвышенности; но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному, умиротворенному строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему не достает ора- торской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих из- речений; но все тело (посмотри, как оно убрано!) - без изъяна. Досто- инством своим его речь обязана не самой себе, а предмету. (9) Назови, кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по фило- софии почти столько же, сколько у Фабиана, - и я соглашусь; но уступаю- щий самому великому отнюдь еще не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона, - я соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим - значит быть незау- рядным. Назови еще Тита Ливия: ведь и он писал диалоги, которые можно отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно фи- лософского содержания. Я и ему дам место; но взгляни, скольких оставил позади тот, кого победили только трое - трое самых красноречивых. (10) Правда, не все у него замечательно. Его речь, хоть и возвышен- ная, лишена мужественности; она льется легко, но не безудержно, не стре- мительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим словам, хочешь, чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях - храбро, о фортуне - свысока, а о честолюбии - презрительно. "Я хочу, чтобы роскошь была вы- ругана, похоть выставлена на смех, честолюбие сломлено; поэтому речь пусть будет по-ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой, как у комиков". - Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной - над сло- вами? Он посвятил себя великим предметам, а красноречие, словно тень, шло за ним, хоть он о нем и не старался. (11) Не каждая мелочь, без сом- ненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово раз- задорит и уколет, это так; многие, сделав выпад, промахнутся, и порою речь будет праздно течь мимо. Но во всем будет много света, и большие куски прочитываются без усталости. И ты поймешь: он стремился дать тебе понять, что ему нравится, а не понравиться тебе. Цель всего - спо- собствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны. (12) Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее припоми- наю их, чем помню; у меня сохранился в памяти их цвет, но не так явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах, как бывает с узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал, они казались мне хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого юношу и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, - а это, по-мое- му, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание, но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают пох- валы, в целом он великолепен. Будь здоров. Письмо CI Сенека приветствует Луцилия! (1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы - ничто. Все новые доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей бренности, и заставляют их от простирающихся на целую вечность замыслов обратиться взглядом к смерти. - Ты спрашиваешь, к чему такое начало? - Ведь ты знал Корнелия Сенециона, римского всадника, человека блестящего и услужливо- го; он пробился своими силами, начав с малого, и перед ним уже открыт был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство растет скорее, чем возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго мешкают побли- зости от нее. А Сенецион подошел вплотную к богатству, к которому вели его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье бе- речь, - а из них и одно может сделать любого богачом (3) И вот этот че- ловек, весьма воздержный и заботившийся о теле не меньше, чем об иму- ществе, утром по обыкновению побывал у меня. потом весь день до вечера просидел у постели безнадежно больного друга, потом весело поужинал, - а вечером захворал быстротечною болезнью - перепончатой жабой, которая сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассве- та. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал все, что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот по морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника при- были и уже подбиравшийся к откупам, был унесен из самой гущи ладившихся дел, в разгаре охоты за деньгами. Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы!1 Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним днем! Какое безумство - сегодня надеяться на далекое будущее! - "Я куп- лю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, - а по- том, усталый и пресыщенный, проведу на покое старость". - (5) Поверь мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен ничего сулить себе: даже то, что мы держим, ускользает из рук, и вот этот час, уже пойманный нами, случай может оборвать. Время катится - по установленному закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, ког- да мое будущее неясно? (6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом плаванье, много спустя вернуться на родину, рассчитываем на позднюю награду за военную службу и лагерные труды, на управленье провинцией, на восхожденье от должности к должности, - смерть же стоит рядом, а так как мы думаем о ней только по поводу чужой кончины, нам напоминают о том, что люди смертны, всё новыми примерами, хоть мы и будем помнить их, только пока они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может случиться каждый день, - и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам неумолимая неизбежность судеб поставила некий предел, но никто из нас не знает, близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца; не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Вели- чайший изъян жизни - вечная ее незавершенность из-за нашей привычки отк- ладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей жизни, тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего, истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том, чем кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни предстояло, тре- вожный дух будет мучиться неизъяснимым страхом 2. (9) Как избежать этих треволнений? Нужно одно: чтобы наша жизнь не рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, - ибо у кого настоящее уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я расквитался с са мим собой, когда спокойный дух знает, что день и век - одно и то же, тогда он смотрит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с гром- ким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непосто- янство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым? (10) Так что спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай за целую жизнь. Кто приладился жить так, для кого каждый вечер - конец жизни, тот не знает страха. Кто живет надеждой, тот упускает ближайшее время, - а тогда на него нападают жадность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх смер- ти. Вот откуда взялась постыдная молитва Мецената, в которой он не отка- зывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пытки - лишь бы среди этих бедствий ему продлили жизнь: (11) Пусть хоть руки отнимутся, Пусть отнимутся ноги, Спину пусть изувечит горб, Пусть шатаются зубы, - Лишь бы жить, и отлично все! Даже если и вздернут На крест, - жизнь сохраните мне! (12) Он желает себе худшего, что только может случиться, и молит о продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хо- тел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги, - лишь бы в расслабленном, бесполезном теле осталось дыханье; изувечь ме- ня, но только прибавь чудовищному уроду хоть немного времени; вздерни меня на крест, заставь сесть на кол 3, - стоит зажать свою рану и висеть распятым, лишь бы оттянуть самое лучшее среди бедствий - конец муки; стоит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставаться! Что пожелать та- кому, как не благосклонности богов? (13) Разве другого хочет позорная изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью? Это гнусное выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал: Так ли гибель страшна? 4 Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее всего вы- нести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради какой награды? Ради чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять один за другим члены тела, расставаться с душою по капле вместо того, чтобы сразу ис- пустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи приведен к позорному дереву и уже прежде расслабленный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлени- ем пыток продлить жизнь? Вот и спорь теперь с тем, что неизбежность смерти - великое благодеянье природы! ( 15) Многие готовы вытерпеть и кое-что похуже, готовы предать друга, чтобы жить подольше, собственно- ручно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет - свиде- тель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно: безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь слу- чится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в том и благо, что он короток. Будь здоров. Письмо СII Сенека приветствует Луцилия! (1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тя- гость (ведь он отнимает наслаждение, хоть и мнимое, но по действию свое- му равное настоящему), так и твое письмо испортило мне настроенье, отор- вав от самых подходящих для меня мыслей, которым я отдавался, готовый, если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бессмертии души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнени- ям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож- ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был несно- сен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь перейти в бесконечное время и стать хозяином вечности, - и вдруг пришло твое письмо и разбудило меня, лишив красивого сновиденья. Впрочем, разделав- шись с тобою, я снова его потребую и выкуплю. (3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел до ясности то рассужденье, где пытался доказать, что посмертное признанье есть благо, как утверждают наши. Я-де не опроверг возражения, гласящего, что не бы- вает блага из отдельных частей, признанье же именно таково. (4) То, о чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к дру- гому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще неч- то, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами нравственными перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли получить или стремиться получить какой-нибудь плод с еще не существующего и имею- щего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это касается нравов и, значит, было к месту. А все, что возражают диалектики, следо- вало отделить, - вот оно и было оставлено без вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из их утверждений и выскажусь против каждого в отдельности. (6) Без предисловий нельзя будет понять, что опровергается. Что же я хочу сказать предварительно? Есть тела цельные - например, человек; есть составные - например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные части скреплены в единое целое; и есть слагающиеся из отдельных членов, су- ществующих порознь, - например, войско, народ, сенат. Предметы, из кото- рых слагаются такие тела, объединены правами или обязанно стями, но по природе не связаны и разобщены. Что же еще мне предварительно сказать? (7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое благо должно охватываться и управляться единым духом, иметь единый ис- ток. Это, если тебе угодно, доказывается само собою, - но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. - (8) "Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного и поношеньем - дурное мнение одного-единственного, так и для признанья мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно единоду- шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следова- тельно, не может быть благом. (9) Признанье - это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь есть звук, обозначаю- щий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и рукопле- щет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не назовет благом ни рукоплесканья, ни свист, - так же, как чох или кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для кого оно благо - для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое крепкое здоровье - это мое здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное; значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего деянье, а не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доискивались". (11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельности. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонни- ков. Во-вторых, признанье не нуждается во многих поданных за него голо- сах - довольно сужденья и одного человека добра; ведь и один человек добра признает нас равными себе. - (12) "Так что же, значит, и молва - это мнение одного человека, а поношенье - это злоречивость одного? Сла- ва, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия многих". - Но одно дело молва или поношение, другое - признанье. Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же дума- ли все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно, ибо иначе думать ни один не может. - (13) "Для молвы или для славы мало мненья од- ного-единственного". - Но тут приговор одного равноценен общему, - пото- му что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих лю- дей различны и суждения, несходны чувства, и все - сомнительно, легко- весно, подозрительно. Ты думаешь, они могут судить все одинаково? Даже один судит по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоянны, но изменчивы и противоречивы. - (14) "Но хвала - это только голос, а голос не может быть благом". - Однако, гово- ря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он считает достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала - это одно, а восх- валенье - другое: для него-то и нужен голос. Потому говорят не "надгроб- ная хвала", а только "восхваление", что выполняющий эту обязанность дол- жен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожелательные разговоры, а мнения. Значит, хвала - это и не- высказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра. (16) Далее, как я сказал, источник хвалы - душа, а слова только обна- руживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический поэт1 говорит, что превосходно, когда "нас хвалит достохвальный муж", он имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит: "Хвала питает искусства" 2, он имеет в виду не восхваленье; оно развра- щает искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непре- менно требует слов в полный голос, признанье - нет: оно может до- вольствоваться невысказанным сужденьем и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем разница между признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а признанье - одних только добрых. - (18) "Для кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для хвалящих или для хвалимых?" - Для обоих: и для меня, ко- торого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я ра- дуюсь правильности моих поступков, и счастлив, что нашлись благодарные истолкователи моих добродетелей. Их благодарность - благо для многих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам - источник блага для них. (19) Но признанье - благо и для хвалящих: его направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала - благо для обоих, - точно так же, клянусь, как судить благосклон- но - благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты сомневаешься, что справедливость - благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслу- гам - справедливо; значит, такая хвала - благо для обоих. (20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно быть нашей целью - хитро рассуждать и низводить философию с вершин ее величия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доб- рой воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы? Ведь все эти прения - просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стремиться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека - вещь великая и благородная и не до- пускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-первых, она не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес или тесная Александрия или другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница - все то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри ко- торого лежат земли и моря, внутри которого воздух соединяет и вместе разделяет божественное и человеческое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает отпущенного ей короткого срока: "Мне принадлежат, - го- ворит она, - все годы, ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придет последний день и разделит божест- венное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная темница". (23) Этот медлительный смертный век - только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас ма- теринская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он пос- ледний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты должен видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом. (25) Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов - кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рожде- ния к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь, упираешься, - но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты стонешь, плачешь; плакать - дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился не- разумным и ничего не ведающим, тебя, едва покинувшего мягкое тепло мате- ринской утробы, овеял вольный воздух, а потом испугало грубое прикосно- вение жестких рук, и ты, нежный, ничего не понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Теперь для тебя уже не внове отделяться от того, частью чего ты был; так равнодушно расставайся с ненужными уже членами и сбра- сывай это давно обжитое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка новорожденных чаще всего гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя одевает? Придет день, ко- торый сдернет покровы и выведет тебя на свет из мерзкой зловонной утро- бы. (28) И теперь взлети отсюда, насколько можешь; привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек3; уже здесь помышляй о более высоком и величавом. Когда-нибудь перед тобою откроются тайны при- роды, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет. Предс- тавь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется блеск бессчетных звезд. Ни одна тень не омрачит ясности, каждая сторона не бес будет сверкать одинаково ослепительно, - ведь чередованье дня и ночи есть удел нижнего воздуха. И вот, когда ты всем существом воспримешь весь этот свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями зре- ния и все же издали восхищает тебя, - тогда ты скажешь, что прожил жизнь в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь в его области? (29) Мысль о нем не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и низость, и жестокость. Она твердит, что боги - свидетели всех наших дел, приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече с ними, видеть перед собою вечность. А тот, кто постиг ее разумом, не устрашится никакого войска, не испугается трубы, не побоится ничьих уг- роз. (30) Да и откуда страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверж- дающий, будто душа существует лишь до тех пор, покуда удерживается в оковах плоти, а отделившись, тотчас рассеивается, все же старается 4 и после смерти быть полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако Мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу Рода его...6 Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, - и ты поймешь, что память о великих людях не менее благотворна, чем их присутствие. Будь здоров. Письмо СIII Сенека приветствует Луцилия! (1) Зачем ты опасаешься беды, что может произойти с. тобою, а может и не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обру- шивается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и старайся избежать того, что следит за нами и хочет поймать. Потерпеть крушение, упасть с повозки - все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежед- невно. Против этой опасности снаряжайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о пожаре, - гибель от руки человека внезапна и чем ближе подступает, тем усерднее прячется. Ты заблуждаешься, если веришь лицам встречных: обличье у них человеческое, душа звериная; или нет, со зверьми только первое столкновение опасно, а кого они минуют, тех не ищут больше, потому что только необходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить че- ловека приятно. (3) Думай, однако, о грозящей от человека опасности так, чтобы не за- бывать и о долге человека. На одного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого - чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огорчайся неуда- чам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе смогут все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в философии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей безопас- ности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и ки- чился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых обычаев; пусть постарается не внушать мненья, будто она осуждает то, от чего воз- держивается. Можно быть мудрым, и не выставляясь напоказ, не вызывая неприязни. Будь здоров. Письмо СIV Сенека приветствует Луцилия! (1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, - от чего, по-твоему? От города? - Нет, от лихорадки, - той, что подкрадывается исподволь. Она уже наложила на меня руку, но я сразу велел закладывать повозку, хоть Паулина1 меня и удерживала. Врач говорил, что это только начало, потому что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера нарушена. Я наста- ивал на отъезде. На устах у меня были слова господина моего Галлиона2, который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, воск- лицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость сделала меня во многом храбрее, я теряю это преимущество моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобра- ла в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не добива- юсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она доби- вается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навстречу, и порой, вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зубами удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг, а не сколько приятно. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них прод- лить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто изба- лован. Если польза близких требует, душа может даже приказать себе поло- жить конец не только желанью смерти, но и самой смерти, когда она нача- лась, - только бы угодить близким. (4) Вернуться к жизни ради других - признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали. Но и то, по-моему, свидетельствует о высочайшей человечности, что ты оберегаешь свою старость, величайшее благодеянье которой - возможность беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о ней, зная, что кому-нибудь из твоих юна мила, полезна и дорога. (5) И за это нам достается в награду немалая радость: разве не самое отрадное - когда жена так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя больше? И выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня самого. (6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замысел уехать? Едва я выб- рался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые, едва их затопят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары, как тотчас самочувствие мое изменилось. А как ты думаешь, сколько сил приба- вилось у меня, когда я добрался до виноградников? Выпущенный на пастби- ще, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось сла- бости в ненадежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался занятиям. (7) Но место мало поможет в этом, если душа не будет принадлежать са- ма себе, - а она, если захочет, найдет способ уединиться даже в гуще дел. Напротив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом, всюду найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловал- ся на то, что не получил пользы от путешествий, ответил: "И недаром: ведь ты путешествовал с тобою!" (8) Как хорошо было бы некоторым уехать подальше от себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы пересекать моря и менять города? Если хочешь бежать от того, что не дает тебе покоя, другим должно быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал в Афины, приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы - с тобою! (9) Ты считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность и - самое печальное! - бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не хватает ровно столько, яа сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо от того, что такой-то стал консулом, а такой-то - даже во второй раз; ты будешь завидовать всякому, чье имя чаще попадается в годовых списках3. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного обогнавшего ты забудешь обо всех, кого оставил позади. (10) Ты считаешь смерть вели- чайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, как только одно: ее бо- ятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что опасности, а подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами. Что пользы, если Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян? 4 Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой бе- зопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху душа неспособна будет заботиться о собственном спасенье: она ие избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади. (11) Самым тяжким злом ты считаешь потерю любимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие с красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смот- ри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или этот день непременно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого ты любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев: снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние вновь и не родятся. - (12) "Вот именно, не прежние!" - Так и ты не будешь прежним! Всякий день, всякий час ты меняешься, - но что похищено у других, то яв- но, а украдкой похищенного у нас мы не видим. Других у нас отнимают, а самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь и не ищешь ле- карства для ран, - напротив, ты сам сеешь причины для треволнений, на то надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда примешивает к надеждам долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды. (13) Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит страсти к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол, не прояснит суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое время займет тебя новизной, как мальчика, который дивится невиданному. (14) В ос- тальном же езда только усиливает непостоянство духа, когда он нездоров, делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стремился в иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приехали. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена, покажет горы необычайных очертаний, исхоженные пространства равнин, оро- шенные неиссякаемыми водами долины, или, если ты понаблюдаешь, природу какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего паводка, как Нил, либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом" такая же полноводная, появ- ляется из тайников, через которые текла; либо, как Меандр - предмет уп- ражнений и игры для всех поэтов, - вьется частыми излучинами, близко подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться в себя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее. (16) В ученых занятиях, в общении с чиноначальниками мудрости должны мы проводить время, чтобы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что не- обходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путе- шествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе эта езда: ты ведь будешь путешествовать вместе со своими страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда они были бы еще дале- ко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде будут томить тебя и мучить одинаковыми неприятностями. Больному следует искать не новых мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул сустав: не в по- возку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача, чтобы тот срастил сломанную кость, вправил вывих. Так неужели, по-твоему, можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах? Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в носилках. (19) Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не учит никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род чело- веческий пустился бы по ней сомкнутым строем. Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20) Ты удивляешься, что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит, исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких пределах, выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешествовать, выле- чи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и алчным, - жадность пристанет к тебе; будешь общаться со спесивцем, - к тебе перейдет чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от жестокости; возьми в товарищи развратника - распалится и твоя похоть. (21) Хочешь освобо- диться от пороков - сторонись порочных примеров. Скупец, развратитель, жестокий, коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко, - в тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием, с Туберо- ном, а если тебе по душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один нау- чит тебя умереть, когда это необходимо, другой - раньше, чем будет необ- ходимо6. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе знание божественного и человеческого, они прикажут быть деятельным и не только красно говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но и зака- лять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань: презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) При- рода произвела нас на свет высокими душой и, подобно тому как одних жи- вотных она наделила свирепостью, других - хитростью, третьих - тру- состью, так нам она дала дух славный и божественный, ищущий, как жить честнее, а не как безопасней, подобный вселенной, - ибо с нею он состя- зается, за ней следует, насколько это возможно человеческому шагу. Он жаждет отличиться и верит, что его заметят и похвалят. (24) Он - госпо- дин всего, он над всем и, значит, ничему не покоряется. Ничто не кажется ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа. Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7 вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взгля- дом сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным. Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья. Наш Вергилий сказал превосходно: они ужасны не на самом деле, а только видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть. (25) Так ли они, повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю: с чего мужу бояться труда, человеку - смерти? Сколько раз попадались мне считающие невозможным все, чего сами они не могут, и говорящие, будто мы требуем больше, чем выдерживает челове- ческая природа. (26) Насколько же лучше я думаю о них! Ведь и они многое могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытался, изменял успех? Разве, когда возьмешься, все не оказывается легче? Мы не потому не осмеливаем- ся, что трудно, - трудно оттого, что мы не осмеливаемся. (27) Если вам нужен пример, возьмите Сократа, старца необычайной выносливости, прошед- шего через все невзгоды, но не побежденного ни бедностью, еще более гне- тущей из-за домашнего бремени, ни тяготами, которые он нес и на войне, и дома должен был сносить, - вспомни хоть его жену с ее свирепым нравом и дерзким языком, хоть тупых к ученью детей, больше похожих на мать, чем на отца. И почти всю его жизнь была то война, то тирания, то свобода бо- лее жестокая, чем война и власть тиранов. (28) Двадцать семь лет шли битвы8; закончились бои - государство предано было зловредности тридцати тиранов, большинство из которых были ему врагами. И наконец - приговор по самым тяжким статьям: ему ставили в вину и святотатство, и развраще- ние юношества, которое он, мол, натравливал на богов, на родителей, на государство; а после этого - темница и яд. Но все это настолько не изме- нило его души, что он даже в лице не изменился. Вот удивительное и ред- кое свойство! А Сократ сохранил его до последнего часа: никто не видел его ни веселее, ни печальнее, - он был постоянно ровен среди постоянных преследований фортуны. (29) Хочешь другой пример? Возьми того Катона, что жил недавно, кото- рого фортуна гнала с еще большей враждебностью и упорством. Во всем она ставила ему преграды, даже под самый конец не давала умереть, а он дока- зал, что мужественный может и жить, и умереть против воли фортуны. Вся его жизнь прошла или в пору гражданских войн, или в ту, что была уже чревата гражданской войною. И о нем, ничуть не меньше, чем о Сократе, можно сказать, что он жил под игом рабства 9, если только ты не считаешь Гнея Помпея, и Цезаря, и Красса сторонниками свободы. (30) Никто не ви- дел, чтобы Катон менялся при всех переменах в государстве: он явил себя одинаковым во всем - в преторской должности и при провале на выборах, при обвиненье и в провинции, на сходке народа, в войсках, в смерти. На- конец, когда трепетало все государство, когда по одну сторону был Це- зарь, поддержанный десятью легионами и таким же многочисленным прикрыти- ем из иноземных племен, по другую - Помпеи, который один стоил всех этих сил, когда эти склонялись к Цезарю, те - к Помпею, - один лишь Катон составлял партию приверженцев республики. (31) Если ты захочешь охватить в душе картину того времени, то по одну сторону ты увидишь плебеев и чернь, готовую устроить переворот, по другую - оптиматов и всадническое сословие и все, что было в городе почтенного и отборного; а посреди ос- талось двое - Катон и республика. Ты удивился бы, увидав, что Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл, обоим ужасный,10 ибо он обоих порицает, обоих разоружает. (32) Вот какой приговор вы- носит Катон обоим: "Если победит Цезарь, я умру; если Помпеи - отправ- люсь в изгнанье". Чего было ему бояться, если он сам себе - и побежден- ному, и победителю - назначил то, что мог бы назначить .разгневанный противник? Он и погиб по собственному приговору. (33) Ты видишь, что лю- ди могут переносить тяготы: через пустыни Африки он пешком провел свое войско. Видишь, что можно терпеть и жажду: увлекая за собой по иссохшим холмам остатки побежденного войска, безо всякой поклажи, он выносил не- достаток влаги, а когда случалась вода, пил последним н. Видишь, что можно презреть и почет и бесчестье: в самый день своего провала он играл на площади собраний в мяч. Видишь, что можно не бояться могущества вы- шестоящих: он бросал вызов сразу и Цезарю, и Помпею, меж тем как ос- тальные если и осмеливались задевать одного, то лишь в угоду другому. Видишь, что можно презреть и смерть, и изгнанье: он сам себе назначил и изгнанье, и смерть, а до того - войну. (34) Значит, мы можем набраться довольно мужества, чтобы всему .этому противостоять, - лишь бы нам захотелось высвободить шею из ярма. Прежде всего надо отвергнуть наслаждения: они ослабляют, изнеживают и многого требуют, - потому-то многого приходится требовать от фортуны. Потом надо презреть богатства: они - залог рабства. Так отступимся от золота, от серебра и всего, чем отягощены счастливые дома: свободы не добыть зада- ром. А если ты высоко ее ценишь, то все остальное придется ценить ни во что. Будь здоров.